как бы обнюхивая, в каком положении находятся стены здесь с тех пор, как он тут свободно ходил и ставил обратно свечку.
Священник вертел в руках платок.
– Это ему читать?
– Читать-с.
– Стало, он дома? Это скучает он, значит?
– Дома-с.
– Он что делает?
– Известное дело, барин! Больше пишут-с, лежат на диване или приказы отдают, либо курят… У нас тоже гости бывают.
– Кто же?
– Господа Небольцевы, немец Шульцвейн опять насчет степи наезжал…
– А он ездит куда?
– Как не ездить! В поле ездят на работу; так куда-нибудь, в гости…
Священник обратился к дьячку, у которого рот, с приездом Абдулки, как открылся, так и остался.
– Газеты, Фендрихов, на столе лежат?
– На столе.
– Все там лежат?
– Все.
– Ну, так ты ему это дай; а ты, видишь ли, любезный, полковнику кланяйся и скажи ему от меня… слышишь? от меня скажи: очень рад, да чтоб только листочков там не помяли.
– Будьте покойны-с.
– А косари почем? – нежданно и уже без всякой причины брякнул старик.
– По трехрублевику-с в день и по порции.
– Ай, батюшки! вот ломят! Ну, да я по трехрублевику не достану, где нам!
Посланный уехал. Священник вошел в комнату, стал перед дьячком, отер крупный пот с лица и расставил руки, а потом ударил себя по лбу:
– Вот опростоволосился! И чего я так его почтил? Что, брат Фендрихов, а? Каков тузище?..
Дьячок махнул рукой и зарычал:
– Голодному ли, в мороз ли, больному ли, а я бы ему отказал! Развратник, антихрист! Это он, другому некому, я уж знаю! Эк! анафема! И еще за газетами к нам же… Тьфу! и сраму им нет.
Газеты полковнику отвезены, но он их бросил, не читав и, следовательно, не имев случая узнать, кого разыскивают из новых беглых, за чем он прежде всегда следил, между прочим. Когда священник получил обратно газеты, он заметил, что полковник их вовсе не читал. Они были в том же положении, как сложил он их, отправляя.
«Странно! – подумал священник, – так и есть, он их брал, чтоб только вид показать, что его совесть против меня чиста. Но с беглыми как бы он теперь не попался…»
VIII
Пленница
Между тем как Мосей Ильич Шутовкин, поручив своих детей Михайлову, с незапамятным порывом отдался поздним опытам любви и плотоядно увеселялся в компании своей красавицы, а Михайлов, предоставляя малым птенцам клевать не одни зерна науки, но и всякие другие зерна, благодушно аферировал с мелкими окрестными торгашами, – в это время буквально никто в околотке не знал, куда делась вторая красавица. Таковы уже степи. Кто украл, догадывались сначала немногие; но потом и эти бросили свои догадки и почти перестали вовсе судить о них. Да и не к тому повернулись в ту пору общие толки и мысли. В это время подходила жатва пшеницы; пшеница начинала
