дням с своего коврика, от ее дверей, из темного уголка на верхней площадке лестницы. Аксентий Шкатулкин был человек уже не первой молодости, сильно потертый, как видно, и помятый жизнью. Он держал себя весело, но вместе с тем как-то степенно и набожно, как многие русские люди, окончательно положившие перейти от широкой и загульной жизни к покаянию, если только этому покаянию выпадало на долю действительно когда-нибудь осуществиться. Он ходил чистенько, не пил, не шумел, не бегал в шинок, тотчас сошелся со всею дворнею и часто молился вслух, особенно на сон грядущий. В его полотняной сумочке, когда он смиренно приплелся от Шульцвейна к полковнику, оказались и были замечены дворней кожаный бубен с погремушками и святцы.
– Да вы, почитай, не из духовных ли? – допрашивали его на первых порах дворовые полковника.
– О, никак нет-с! о, ей-же-богу, нет! Я простой-с… человечек так себе-с…
– Так, верно, вы из музыкантов чьих-нибудь, того-с, тягу дали?..
– О нет! и это, ей-же-богу, нет! и не из музыкантов.
– Так зачем же вам бубен да святцы?
– Когда мне скучно бывает, я помолюся; когда же весело – в бубен поиграю…
– Бррраво! – закричал на это кто-то из батраков, – таких-то нам и надо!
Оксана, повторяем, не отказывалась гулять с Аксентием. Уйдет с ним за ворота, а там к батрацким избам, к овчарням, к колодезю, а часто и в поле. Сядет с ним на пригорке, слушает его, смотрит в степь на поля, как там на зиму под жито пашут, вороны за плугом ходят, или сама что-нибудь говорит Шкатулкину, облегчая душу.
– Вы вот, дядюшка Аксентий Данилыч, не то, что наш Самойло Осипыч.
– А как-с так, моя царица? говорите.
– Да вы вон тоже приставлены, а добрее его.
– Вы полагаете-с? Быть тому не может-с! Так ли?
– О как же! И еще я-с впервые, можно сказать, вижу такую услужливость, хоть вы и стары-с, дяденька.
– Вы полагаете? Так-с! пусть я стар. А вы бы меня полюбили, коли бы я, примером сказать, не холуй был, а тоже, положим, полковник-с? Отвечайте на это, барышня, а?..
Оксана повеселеет от шуток Аксентия и часто, бывало, шутит с ним, смеется от души. Они в поле и в карты на виду у всех играли. Либо Оксана шьет, а Шкатулкин сядет против нее поодаль на корточках да посвистывает, в бубен играет. Полковник сам это видел иногда с балкона и хвалил Шкатулкина за услужливость.
– Вы, барышня, сиротка-с? – спрашивал Аксентий.
– Да-с. А вы?
– У меня не спрашивайте. Я непотребен-с…
– Как-с, непотребны? Это как-с?
– Я бродяга-с чуть не сызмальства. Отца-мать хоть и помню, да что толку? Мало они меня учили, что таким дураком стал.
– Жаль вас, жаль, дяденька…
– Да что меня жалеть-то? Говорю вам, что я никуда не годен-с стал. Вы вот лучше, барышня, скажите… правда ли это, что вы… дочь убитого беглого-с бедняги, бурлачка-с?.. того вот, что тут неподалечку когда-то был зарезан, тоже… извините… другим бродягой-с!
