обойти или нейтрализовать их. Но все они неожиданно крепко стояли на ногах именно в силу своей заурядности – им нечего было терять, им, казалось, ничего не нужно было в жизни такого, что нужно было мне. В отличие от меня они в совершенстве владели искусством житейской, то есть мелочной честности и довольствовались ею. Я, нацелившись на большее, пренебрегал такой честностью, а они цепко хватали меня за руку, все пытаясь научить меня их честности. Для меня же это было пустой тратой сил. Я бы завяз в болоте обыкновенного. Все они представляли для меня большую опасность.
Из-за этого чувства постоянной настороженности я пропустил первую в свое жизни любовь. Детскую, конечно. Звали ее Таня. Она завязывала два хвостика на голове белыми бантами, и на всю жизнь мне запомнился ее косой пробор, светлой полоской выделявшийся на ее милой темноволосой головке. А главное, бала в ней какая-то удивительная мягкость во всем: в чертах лица, в движениях, в манерах и характере. Никогда не помню, чтоб она сердилась, волновалась, раздражалась. Всегда у нее на лице была мягкая, спокойная улыбка. Была она – среди этих голенастых, нескладных, крикливых девчонок-подростков – уже как будто сложившейся маленькой женщиной, такой от нее всегда веяло уверенной в себе добротой. Но обратил внимание я на все это, заметил ее только после того, как она меня заметила. Она сидела через парту за мною, и однажды, когда я на перемене как всегда, не побежал вместе со всеми прыгать и резвиться, а остался сидеть на своей парте, обдумывая что-то, она, проходя мимо, посмотрела на меня своими улыбчивыми карими глазами и провела легонько рукою по моим волосам. Я замер от неожиданности и остался сидеть как сидел. Никто во всем суматошном классе не заметил ее жеста, а если и увидел, то не обратил внимания – настолько естественным было все, что она делала.
Весь урок я сидел потрясенный, отключившись от занятий: теперь мои мысли были там, на задней парте. Однако оглянуться, посмотреть туда я не смел.
Это было, собственно, все, что было. Я так и не смог соединить в себе происшедшее с моей жизнью. Я удивился, и только. Я не посмел тронуть ее ни словом, ни взглядом. Нет, правда, я любовался ею, но когда я любовался ею, я делал, так сказать «официальные» глаза, то есть как будто я смотрю на нее «по делу». Конечно, сквозь такую пелену как следует не налюбуешься, но любоваться в открытую – такою роскошь я не мог себе позволить.
Одиночества моего не нарушала и дружба. Мальчик, с которым я был посажен на одну парту, вздумал со мной дружить. Эти дети считают, что, если тебя посадили с ним на одну парту, значит, нужно дружить именно с тобой. Я был шокирован, когда он после первого же урока, проведенного со мной за одной партой, обнял меня на перемене за плечи и стал так, в обнимку, ходить со мной по классу, чтоб все видели, что у нас все как у людей – мы закадычные друзья. Я неловко семенил рядом и чувствовал себя идиотом. В остальном я, правда, пытался ему подыгрывать, чтобы соблюсти приличия, но дружба эта, конечно, вскоре зачахла.
Еще
