неприятно заныло сердце. Видно, столь давнее и ранее абсолютно не обременительное, зато очень выгодное знакомство-сотрудничество с Павлом Ивановичем начинало перетекать в новую, не совсем приятную фазу. В последние месяцы это чувствовалось особенно остро, но, как справедливо заметил «Чичиков», можно ли препираться с тем, кто сильнее тебя? Коли эти ребята взяли за горло, то уже ни за что не выпустят, а начнешь дергаться – засучишь ножками в петле, тщетно пытаясь дотянуться до земли.
Нет, уж лучше не дергаться, тем более, когда нет сильной руки, способной прикрыть тебя от всех напастей, а значит, и нет никакой возможности показать зубы в ответ на завуалированную угрозу, – такие вещи Трофимыч усваивал с лету.
Мякишев притворился, что проглотил все обиды и смиренно склонил голову перед сильным, выпив с ним рюмку в знак примирения и покорности. Более к скользкой теме не возвращались, и разговор шел о других делах, интересовавших Павла Ивановича. Александру Трофимовичу не давал покоя вопрос: неужели у «Чичикова» такая прекрасная, профессионально развитая память, что он ничего не записывает? Или записывает, но на диктофон в кармане легкого летнего пиджака? Тогда надо быть особенно осторожным и взвешивать каждое слово.
Внешне совместный ужин закончился вполне дружески. Со стороны казалось, что два уже немолодых человека, случайно оказавшихся за одним столиком, выпили, поели и распрощались. Как всегда, Павел Иванович откланялся первым. Пожелав ему всего доброго, Александр Трофимович подумал: никогда не знаешь, где потеряешь, где найдешь, и скоро он увидит еще одного их человечка. И кто знает, когда и как это потом может пригодиться…
А вокруг продолжался праздник жизни. За столиками рядом пили, ели, клялись в любви и скрывали лютую ненависть, радовались и горевали, обольщали и разочаровывались. В соседнем зале, снятом для какого-то торжества, вдруг призывно зазвенели бубны, застонали цыганские семиструнные гитары, и глуховатый гортанный басок затянул: «Ямщик, не гони лошадей!» Подхватил хор, и мелодия полилась широко и привольно, будоража разогретую хмельным душу.
И Трофимычу вдруг страшно захотелось заказать бутылку водки и хлопнуть один за другим пару полных стаканов – без закуси, как бывало во времена его давно минувшей молодости, – чтобы побыстрей ударило по мозгам. А потом лихо рвануть на груди рубаху и, опьянело тряся плешивой головой, вихрем ворваться в пестрый круг пляшущих цыган. Плевать, что там все обман и сплошное лицедейство, что там только призрак вольной, беззаботной жизни, но хлебнуть ее сполна хоть на миг, и в этот миг раскрепощения пусть вдрызг струны и душа пополам! Лишь бы ощутить себя свободным, как птица, хоть на миг!
Но Мякишев не заказал водки. Он докурил, расплющил в пепельнице окурок, встал, поправил пиджак и тенью скользнул к выходу, а вслед ему неслось тоскливое, как рыдание в широкой степи: «Нам некуда больше спешить…»
Утром, после совещания у руководства, Мякишев попросил Серова зайти к нему в кабинет, угостил сигаретой и завел
