Михеевку жгут… – пронёсся по кармановским улочкам всеобщий вздох.
– И Маркино…
Пожарища вспыхивали по огромной дуге, продвигаясь всё дальше и дальше на юг и на север. Ветер дул с запада, он нёс гарь. И народ в Карманове, даже повесив на плечо старый карабин с ещё царскими вензелями, лет этак тридцать пролежавший в арсенале, смотрел на вздымающиеся дымы не то чтобы с растерянностью или страхом, но с каким-то странным неверием, словно ожидая, что вот-вот всё кончится. Наваждение сгинет, и это окажется лишь страшным сном.
Пронеслись над городом две пары самолётов, с заката на восход, но наши или немцы – сказать никто не мог, слишком высоко. Бомб, однако, никто не бросал, и общество решило, что точно наши. Немцы, никто не сомневался, бомбить стали бы сразу.
И отступавшие солдаты, и ополченцы – все высыпали на высокий левый берег Карманки. По закону природы восточным берегам положено быть отлогими, однако Карманов стоял на древнем, очень древнем холме с каменным, скалистым сердечником, и никакая река с ним справиться не могла.
Правда, и окопов настоящих было не вырыть.
Что будет, чего ждать – ополченцы не знали. Крутили в городском клубе «Боевой киносборник»: ну так там немцы по-русски говорят и даже с нашим оружием ходят.
Дорога на закат опустела. Наши все прошли, немцы не показывались. Кто из своих ранен, отстал – всё, сгинули.
Говорят, что такие дни запоминаются в мельчайших деталях. Каждое лицо, каждое слово, жест. Запах, цвет, дуновение ветра, летящие жёлтые листья – всё.
Однако ни Маша, ни Игорь, тогда, пятнадцатилетними, отчаянно пытаясь «добыть оружие», отчего-то не помнили командиров, гонявших их от моста. Не остались в памяти лица солдат-пулемётчиков, устроившихся за баррикадой из мешков с песком, – словно стёрло.
Осталось только ожидание. Жуткое и выматывающее, что хуже, если верить казённым писакам, любого боя.
Не запомнили тогдашние ребята-подростки и лица полкового мага, серого и шатающегося от усталости, что сидел на древнем валуне подле моста – валуне, что помнил, наверное, ещё дружины киевских да владимирских князей. Но зато в память врезалось: «Если прорвутся, Егорыч, конец всей армии, да что там армии – фронту», сказанное магом командиру полка, немолодому и грузному, с двумя майорскими «шпалами» в петлице. «Шпалы» они почему-то запомнили.
А ещё они запомнили шинель мага. Продрана в дюжине мест, словно рвали когти какого-то крупного зверя, перемазана глиной и выглядит так, что её не надели бы даже рыть окопы.
…А потом полковой маг отчего-то вскочил, вытягиваясь по стойке «смирно», несмотря на недоумённое майорское: «Михалыч, ты чего, эй?»
К ним подходил какой-то человек, но его Игорь с Машей не запомнили совершенно. Ни лица, ни фигуры, ни одежды, ни тем более звания. И вообще они как-то враз сообразили, что им вот сейчас же, немедленно, требуется быть в совершенно другом месте.
…Немцев
