и, швырнув ложку, действительно уходил из дому и возвращался далеко за полночь, когда Монтень уже спал.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
Адель и не думала заступаться за сына. В глубине души она чувствовала, что если встанет выбор между Домиником и мужем, она без колебаний выберет супруга. Парнишка и впрямь отбивался от рук. Из мастерской Антуана он сбежал через два дня, заявив, что не собирается обзаводиться кривыми пальцами и руками, как у мартышки шарманщика, за что тотчас получил пощёчину. Не удалось пристроить его в ученики к жестянщику, подручным в лавку мясника, затем пекаря. Отчим буквально свирепел, что на всей улице больше не находилось желающих брать в услужение строптивого щенка Руссо.
Меж тем Доминику минуло девять, и праздно шатающийся по улицам мальчик вызывал всеобщее осуждение. Где это видано, чтобы такой взрослый парнишка до сих пор не удосужился найти себе занятие? Конечно, соседям было невдомёк, что хорошенький Доминик давно промышлял мелким воровством и не брезговал откровенным попрошайничеством. Он шмыгал к скотобойне и, отбив у голодных собак окровавленные потроха, что гнили в канаве и источали жуткую вонь, он прикладывал их к руке до самого локтя и затем кое-как обматывал грязной тряпицей. Усевшись на мостовую, он страдальчески заводил глаза и гнусавым голосом клянчил деньги. Смердящая рана вызывала у прохожих брезгливую жалость, они охотно жертвовали деньги и ускоряли ход, кривясь от отвращения. Просидев так пару часов, Доминик исчезал в тёмных переулках, вышвыривал вонючую повязку и, умывшись возле поилки для лошадей, отправлялся в трактир. Отведав рагу из крольчатины, пирог или наваристый суп, он смотрел на простую стряпню матери свысока.
В один прекрасный день его здорово отделали местные попрошайки, приговаривая, что за хлебное место следует платить. Фальшивые калеки вовсе не собирались делиться доходами и ясно дали понять, что в следующий раз наглеца прикончат. Неделю Доминик раздумывал, как быть, ибо ни в какую не желал наниматься на работу, и наконец обзавёлся дружками, которые так же как он не отличались добродетелью.
Симону по прозвищу Коротконожка было около пятнадцати, и он верховодил компанией ребятни. Коротконожка обладал грубым уродливым лицом с широким приплюснутым носом и глубоко посаженными тёмными глазами. Тело его походило на обрубок, что водрузили на маленькие подпорки. Ходил Симон переваливаясь с боку на бок, упрятав внушительные кулаки в глубокие карманы латаной куртки.
– Ну и ну, – протянул он, сплюнув на землю. – Выходит, твой папаша – знатный сеньор, сопляк Додо?
– Выходит, так, – пожал плечами Доминик. – Мать рассказала, поэтому отчим вечно зовёт меня господским отродьем.
– Я всегда знал, что иметь родню – паршивое дело, – кивнул Симон. – Взять, к примеру, меня. У меня ни отца, ни матери, и уж мне-то никто не указывает, как жить.
