стрекозку-коромысло, прицепившуюся к камышу. И такое тепло от всего шло и радовало сердце. И он улыбался.
А когда лодку резиновую купил, то смог уплывать подальше от берега, за камыш. Вставал среди листьев и цветов кувшинок – и глаз от них не мог оторвать: «Кто же красоту такую придумал?!»
Ловил пару десятков плотвичек или карасиков и совершенно счастливый шёл домой.
Ещё любил Иван сплясать на хорошей гулянке. Школьником в клубе занимался народными танцами. Потом, понятно, в механизаторы пошёл, не в танцоры, но любовь к забористому плясу сохранил.
– Не порыбачить мне теперь, не сплясать, – выпил он ещё одну горькую рюмку. – Обрубок.
– Не пей, Ваня, – терпеливо каждый раз просила Дарья, – только хуже от водки.
– А чего ещё делать? Знаешь, говорят, что отрезанная нога потом болит. Нет её, а она болит. А мне она мерещится, я её вижу. Я лежу, и она рядом лежит. И обута в тот кед, который в школе был. Я в тех кедах кросс первым пробежал.
– Ты не пей всё же, Вань.
– Ладно, Даш, ладно…
Через день после этого пришёл к Ивану Степан Барсуков (по прозвищу Барсук) – сорокапятилетний, крепкий, невысокий мужик, живший неподалёку. Степан постоянного трудоустройства не имел. Шабашничал время от времени, но основным его доходом была рыбалка. Не Ива́новы душевные посиделки с удочкой, нет. Барсук процеживал окрестные водоёмы сетями, бреднями, фитилями, ставил перетяги с частыми самоловами. Добывал много речной и озёрной рыбы и сдавал её городским торговцам. Степан пришёл к Ивану с разговором и бутылкой водки.
– Привет, Иван! – поставил бутылку на стол. – Как дела у тебя?
– А какие теперь дела у меня. Вот, сижу, в окно гляжу. Присаживайся.
– Здравствуй, Степан! – недовольно покосилась Дарья на бутылку.
– По делу я к вам. А водка – так, малёха, для улучшения понимания, – уселся Барсук на табурет у стола.
– Даш, дай рюмки и закусить чего-нибудь.
Дарья подала рюмки, хлеб, солёные огурцы, варёную картошку и вышла на улицу.
– Я чего пришёл, – после первой же рюмки без предисловий начал Степан, – про лодку твою спросить. Ты же, извини, конечно, не рыбачишь теперь.
– Не рыбачу, – уткнулся взглядом в стол Иван. Хотел ещё что-то сказать, но голос заглох в горле, выпарился от подкатившей жгучей горечи и пересох.
– Ну, и я говорю, – налил по второй гость. Выпили. – Чё ей зазря гнить, лодке твоей, без дела-то. Ты её мне продай. Сам знаешь, сколь я рыбачу. А моя резинка подспускать стала, старушка уже, лет двадцать пять. Твоя-то, знаю, моложе. И хозяйственный ты, аккуратный.
Снова выпили, пожевали огурцы. Иван молчал и смотрел в стол. Способность говорить не возвращалась.
– Ну, чё молчишь-то? Я за неё две тыщи дам. Хорошая цена… щас новую за десятку можно взять.
Бутылку допили.
– Ну,
