плохо. Не выходит?
– Да, не совсем хорошо. Бросил, совсем бросил… – ответил я отчаянным голосом.
– Я так и думал. Что ж, у вас, должно быть, натуры нет?
– Нет, нет и нет. Вы знаете, Сергей Васильевич, как я искал. Но все это до такой степени не то, что просто хоть в отчаяние приходи. Особенно эта Анна Ивановна; она меня совсем измучила. Она стерла своей плоской физиономией решительно все. Право, даже кажется, что и в голове-то у меня теперь тот образ не так ясен.
– А был ясен?
– О да, совершенно! Если бы можно было писать с зажмуренными глазами – право, кажется, ничего лучшего не нужно. С закрытыми глазами – она здесь, вот она.
И я, должно быть пресмешным образом, зажмурился, потому что Бессонов расхохотался.
– Не смейтесь; я серьезно огорчен, – сказал я.
Он вдруг оборвал свой смех.
– Огорчены, так не буду. Но, право, с вами смех и горе. Не я ли вам говорил: бросьте этот сюжет!
– Я и бросил.
– А сколько работы, траты нервной силы, сколько напрасного огорчения теперь! Я знал, что это так выйдет. И не потому, чтобы я предвидел, что вы не найдете модели, а потому, что сюжет-то неподходящий. Надо это в своей крови иметь. Надо быть потомком тех людей, что пережили и Марата, и Шарлотту Корде, и все это время. А вы что? Мягчайший русский интеллигент, вялый, слабый! Надо быть самому способным на такой поступок. А вы? Можете ли вы, когда нужно, бросить кисть и, выражаясь высоким слогом, взять кинжал? Ведь это для вас нечто вроде путешествия на Юпитер…
– Я не раз с вами спорил об этом, Сергей Васильевич, и, кажется, ни мне вас, ни вам меня не убедить. Художник на то и художник, чтобы уметь поставить в себя вместо своего я – чужое. Разве Рафаэлю нужно было быть Богородицей, чтобы написать Мадонну? Ведь это абсурд, Сергей Васильевич.
Впрочем, я себе противоречу: я не хочу с вами спорить, а сам начинаю.
Он хотел что-то сказать мне, но махнул рукой.
– Ну, бог с вами! – сказал он, встал и начал ходить по комнате из угла в угол, мягко ступая войлочными туфлями. – Не будем спорить. Не будем растравлять мы язвы сердца тайной, как сказал кто-то и где-то.
– Кажется, никто и нигде.
– А и то может быть. Стихи я обыкновенно перевираю… Для утешения не приказать ли самоварчик? Пора ведь.
Он подошел к двери и громко крикнул, как кричат на ротном ученье:
– Чаю!
Я не люблю его за эту манеру обращаться с прислугой. Мы долго молчали. Я сидел, откинувшись на подушки дивана, а он все ходил и ходил. Казалось, он думал что-то… И наконец, остановившись передо мною, он спросил деловым тоном:
– А если бы у вас была натура, вы бы попробовали еще раз?
– Еще бы! – уныло проговорил я. – Да где ее возьмешь?
Он опять походил немного.
– Видите ли, Андрей Николаевич… Есть тут одна… особа…
– Если важная, то
