Я чувствовал себя так, будто сам ее убил.
Я сглатываю.
– Майер…
– Не перебивай, пожалуйста. Я хочу, чтобы ты знала, какое огромное значение имеет то, чем ты занимаешься. Клянусь, тогда я думал, что больше никогда не буду смеяться. Меня тянуло на дно, а на руках был младенец, с которым я совершенно не умел обращаться. На помощь приехала мама из Огайо, но все равно, Фи, мне в голову лезли такие мысли… Боже мой! Сейчас, вспоминая о них, я чуть не задыхаюсь от стыда. Однажды выдалась особенно тяжелая ночь… или день, не помню, все сливалось, как в тумане. В общем, я случайно включил стендап и стал смеяться. Хейзл, разумеется, ничего не понимала, тем не менее вид моего смеющегося лица заставил ее впервые улыбнуться. С тех пор я стал записывать то, что со мной происходило. Ничего хорошего, конечно, не происходило, но я подумал: «Если бы это была не моя жизнь, а чужая, я наверняка нашел бы в ней что-нибудь смешное». И вот из рассказов о том, как я вычищал из-под ногтей детское дерьмо и как порвал связку, поскользнувшись на игровом коврике, сложилась пилотная серия, которую у меня потом купили. Юмор не давал мне погрузиться в депрессию, помогал держать чувства под контролем. Я старался окружать себя всякими забавными вещами, чтобы как можно больше смеяться. А если смеяться все-таки не получалось, то я хотя бы трансформировал свою боль в то, что могло вызывать смех у других людей. И мне становилось легче. Не так одиноко.
Фарли смотрит на меня. Я отвожу взгляд. Хватит, я и так уже вывернулся перед ней наизнанку.
– Моя мама, – начинает она, – умерла, когда мне было шестнадцать лет. От сердечного приступа. Совсем еще молодая женщина. А отец… Мама не заключала с ним никакого соглашения о совместной опеке. Он то объявлялся, то на несколько лет исчезал. Иногда подкидывал какие-то деньги; мама ими не пользовалась, а клала на мой счет. Ей приходилось из кожи вон лезть, чтобы у нас был не пустой холодильник, и тем не менее она умудрялась давать мне все. Я жила, как в сказке. – Фарли улыбается, по ее щеке скатывается слеза. – Неудивительно, что я росла взбалмошной. Учителя меня ненавидели. Я ни минуты не сидела спокойно и всегда очень бурно выражала свои эмоции. Поэтому мама решила, что мне не помешает освоить язык глухонемых: руки будут заняты, я научусь сосредоточиваться и стану сдержаннее. Сдержаннее я не стала, но те уроки мне все равно пригодились. Как бы я хотела, чтобы вы, то есть ты и Хейзл, могли познакомиться с моей мамой! Она была такой… бесстрашной! Умной. И глупой. Сначала мы с ней вместе играли, а потом, когда во мне стали бушевать подростковые гормоны, вместе ревели из-за всякой ерунды. Говорят, невозможно быть другом собственному ребенку, так вот у моей мамы это получилось. Я сделала бы все, что угодно, чтобы она мной гордилась. В день ее смерти я сняла все деньги с того счета и устроила великолепные похороны. Купила самый красивый гроб. И в тот момент, когда его опускали в землю, на крышку нагадила птица.
– Что? – переспрашиваю я, с трудом сдержавшись, чтобы не фыркнуть от неожиданности.
– Чертова
