нити липкой паутины, в которую ее проворно паковали лапки незримого паука, но ничего не вышло.
– А ты будешь сидеть тихо и мирно, – улыбнулся Андрюха. – Приманочкой. Он мимо не пройдет.
И Лена рухнула куда-то вниз, в пустоту, во тьму. Свет апрельского дня мигнул над нею и померк.
***
Мышка расстаралась. Купила хлеба, гречку и макароны, колбасу, сосиски и сыр, захватила мягкие упаковки с майонезом и кетчупом, пару дешевых шоколадок и бутылку водки. Павел не собирался пить, но бутылка жидкой валюты никогда не помешает.
– Зайдешь? – спросил он, принимая пакет. В общем-то не хотелось приглашать в дом тонконогую некрасивую девчонку из его детства, которая выросла и стала некрасивой тощей девушкой. Но Павлу хотелось посмотреть, как Мышка отреагирует на яблоню, усеянную плодами в конце июня. Заметит ли, может, что-то спросит?
– Нет, у нас с мамкой поросенок, мы его по часам кормим, – ответила Мышка, и это детское “мамка” заставило Павла улыбнуться. – Пойду. Ты вообще не стесняйся, заглядывай к нам. Баб-Катю все любили, она…
Мышка сделала паузу, словно пыталась подобрать правильное слово. Насколько помнил Павел, она вообще не любила говорить.
– Она была хорошая, – наконец, сказала Мышка. – Всем помогала. Даже когда Катюша пропала…
– Что “когда Катюша пропала”? – спросил Павел.
Он смутно помнил тот жаркий летний день, когда потерялась Катюша, младшая дочка из многодетной семьи Соловьевых, бабушкина тезка. Они жили на окраине поселка, перебивались сезонными подработками вроде вскапывания чужих огородов, и бабушка их откровенно не любила, называя “шамайской породой”. Но когда Ирина Соловьева поковыляла по поселку, спотыкаясь, прижимая руку к груди и выкрикивая имя дочери, то бабушка бросилась к колонке с ведром для воды.
– Не ори, дура! – рявкнула она, и Соловьева замерла, глядя на нее мутными серыми глазами. Взгляд был беспомощным и немым. – Молчи!
В ведро ударила тугая струя воды. Павел и Лена тогда сидели на скамье у забора – и он запомнил тяжелую бабушкину фигуру, которая согнулась над водой: бабушка всматривалась куда-то очень глубоко, туда, где по траве катились красные яблоки, и сухие желтоватые пальцы покойницы скручивали нить в клубок. Наконец, бабушка выпрямилась, отерла пот со лба и тяжелым, неживым голосом сказала:
– У Кольки-дурака. Еще не сделал ничего, беги. Она там.
Соловьева с воем подхватилась в сторону дома, в котором жил со своей матерью Колька-дурачок, местный юродивый. Вместе с ней бросились подоспевшие соседки, и Кольку потом били – с той жестокостью, которая бывает лишь в деревнях.
Потом у бабушки был гипертонический криз. А зимой она умерла от обширного инсульта, и Павел больше не приезжал в Первомайский.
Он забыл обо всем, словно кто-то набросил платок на его воспоминания, скрывая их до поры до времени. Были другие дела: школа, школьные друзья и подруги, учителя, сдача экзаменов и поступление в универ, мама и ее Герхард.
