воображения.
И этого у нее уже никто не смог бы отнять – разве что вместе с самой жизнью. Даже Элоиза, которая была сверхъестественно проницательна во всем, что касалось поведения дочери, так и не сумела распознать, что стоит за этим «бессмысленным», как она выражалась, сидением на одном месте. Она пыталась излечить дочь от безделья, заставляя ее помогать в кухне, драить полы и чистить столовое серебро, но мечтать это Габриэлле не мешало. По причинам, которые она сама еще не понимала, мать потеряла часть своей власти над ней, и порой девочка считала себя если не победительницей, то, по крайней мере, человеком, который уже пережил самое страшное и сумел уцелеть. Что ей теперь были самые грязные работы по дому и самые жестокие наказания? Главное, мать больше не могла быть причиной настоящего горя. Душа Габриэллы стала для нее недоступна. Даже побои Габриэлла переносила теперь легче. У нее теперь навсегда был волшебный мир, в котором все было правильно.
Разумеется, Элоиза продолжала считать Габриэллу ленивой, избалованной, испорченной девчонкой. Она считала, что ей уже пора начать отрабатывать свой долг перед родителями, и с каждым днем на худенькие плечи Габриэллы ложилось все больше и больше забот. Свободного времени у нее почти не оставалось, поскольку каждый раз, когда мать заставала ее «праздно» сидящей за своим письменным столом, она тут же находила для нее какое-нибудь дело. Ее жизнь больше, чем когда-либо, напоминала жестокую борьбу за существование. По мере того как девочка становилась старше, предъявляемые к ней требования становились все жестче, а правила игры менялись чуть ли не каждый день. Все это заставляло Габриэллу на лету ловить малейшие признаки нарастающего раздражения или близкой вспышки гнева, чтобы своевременно предупредить их. Однако удавалось ей это далеко не всегда. Элоиза слишком ненавидела дочь, а значит, всегда находила повод показать это.
Она продолжала жестоко избивать Габриэллу. Правда, количество уроков в школе прибавилось, и, слава богу, Габриэлла проводила дома на час-два меньше, чем прежде. Зато и преступления, в которых обвиняла ее Элоиза, стали серьезнее. Несделанная домашняя работа, чернильное пятнышко, помятый воротничок, пропавший модный журнал, сломанный зонтик (однажды, когда Габриэлла шла из школы, внезапный порыв ветра просто вывернул зонт наизнанку, и девочке так и не удалось сложить его обратно) – все это дополнило и без того обширный перечень ее прегрешений.
Синяки и кровоподтеки, остававшиеся на ее теле после очередной порки, Габриэлла виртуозно скрывала и от учителей и одноклассников. Впрочем, это было не очень трудно. В школе она почти ни с кем не играла, а приглашать товарищей домой Элоиза ей запретила, так как с трудом выносила присутствие одной Габриэллы. Она считала, что дочь способна разнести весь дом, и не собиралась приглашать ей на подмогу других «таких же, как ты, маленьких мерзких свиненышей», как она говорила. И, глядя на ее искаженное яростью лицо, Габриэлла верила:
