а оказался навеки связанным с этой неприятной во всех смыслах девицей.
Амаль почувствовала недовольство Мираса. Надо же, какой нежный! Хотелось фыркнуть насмешливо, но что-то мешало. Напротив, внутри откуда ни возьмись, родилось чувство вины. Девушка развернулась к Мирасу и похлопала его по плечу:
– Это был яд.
– Что? – он так резко обернулся к ней, что Амаль отшатнулась и едва не вывалилась за пределы светового круга, юноша ухитрился вовремя подхватить ее под локоть. – С чего ты взяла?
– Знаю. В малой дозе напиток считается лекарством, расслабляющим тело, но я сливала его во фляжку, чтобы хватило для другого, – призналась девушка, потупившись.
Мирас нахмурился, предположив, для чего могла собирать яд эта вздорная девица – явно извести кого-нибудь.
Но Амаль, помолчав немного, добавила:
– Я просто очень устала жить.
Мирас ахнул. Жизнь – свеча, зажженная Богом, и не человеку решать, когда ее потушить.
Амаль вскинулась, защищаясь:
– Не суди. Надев мое платье, ты не станешь мной.
Он смутился и кивнул. В словах девушки была правда. Его душу связали с ее душой, но что творилось в ней – юноша не ведал.
– Тебя растили в богатой семье, я видел. Погребальное покрывало расшито серебром и жемчугом. Мать была безутешна.
Амаль поморщилась:
– Не мать Рамина – мачеха. Моя мать умерла в родах. А Рамина стала женой отца семь лет назад, и привела в наш дом двух своих дочерей. Я не видела от нее ни любви, ни внимания, все доставалось лишь им. Пока отец ходил с караваном, я была сама по себе, но стоило ему вернуться, Рамина находила повод оговорить меня, гадина! К счастью, он не верил. А когда заболел и почувствовал, что дни его сочтены, составил завещание так, что, если мачеха попытается меня ущемить, ей и ее дочерям не достанется ни гроша на содержание. Негодяйке пришлось смириться. Год мы жили с ней в состоянии холодного мира. А потом мое тело разбил необъяснимый паралич. Рамина пригласила кучу лекарей, испугавшись, что в моей немощи обвинят ее. Те единодушно утверждали, что мачеха к болезни не причастна, возможно, причина – тоска по отцу. С того дня я лежала в своей комнате, окруженная десятком сиделок и слуг, беспомощная, как младенец. Лекари прописали лекарство, обещая, что капли яда вытравят болезнь и разгонят кровь по моему телу, но я не чувствовала облегчения. Однажды в особенно тоскливый день мне пришла в голову мысль использовать лекарство для побега. Я не глотала его, а сплевывала во фляжку отца, находившуюся при мне, как память. Когда накопилось достаточно – выпила.
Девушка сникла после своего рассказа. Мирас заметил, как беспомощно, будто сломанные крылышки, топорщатся ее лопатки, как уныло висят пряди волос вдоль бледных щек.
– Твоя душа бы не нашла покоя, – шепнул парень. – Ей бы пришлось вечно бродить по свету, ища искупления за поступок.
– Да, – кивнула Амаль. – Но это ли не свобода, после четырех стен и клочка
