дождавшись, пока за генеральным писарем плотно закроется дверь, Богдан указал на скамью у стены: садись, мол. И сам присел к столу, собираясь с мыслями. Предстоял непростой разговор.
– Ты звал меня – я пришел, батьку! Чтобы услышать волю твою.
– То не воля… – поморщился Хмельницкий. Ему было неловко, и от этого гетман испытывал раздражение. Прославленный герой, повелитель над десятками тысяч бесстрашных воинов, а смущается, как глупый мальчишка! – Скорее просьба.
Брови Вовчура на какое-то мгновение изумленно взметнулись. Но полковник быстро овладел собой, приняв прежний бесстрастный вид.
– Просьба пана гетмана все равно что приказ. Говори, батьку, а я уж постараюсь исполнить!
– Тебе ведомо, как жестоко оскорбил меня негодяй Чаплинский, – осторожно начал Богдан, подбирая слова. – Хутор мой, доставшийся от покойного родителя, разорил, сына засек канчуками[4]…
– То всему войску и православному люду ведомо, пане гетмане! – нахмурившись, воскликнул Лысенко. – Велишь разыскать этого песьего сына и на твой суд привезти? Аль на месте шкуру с него содрать?
– Нет! То есть да… Тьфу, с мысли сбил! Ты дослушай сперва, не перебивай.
– Прости, батьку. Более не встряну.
– Ну, словом… – Хмельницкий смущенно понизил голос, будто опасался, что кто-то может подслушать их беседу. – Речь идет о женщине. О той пани Елене, с которой я жил… Она была дорога мне. Очень дорога! – Переведя дух, гетман продолжил: – Чаплинский, этот выродок и злодей, силой увез ее, хоть она рыдала, умоляла оставить ее в покое. Затем, тоже силой и угрозами, принудил выйти за него замуж. Она сама все мне поведала в листе, присланном с верной жинкой, которая ей прислуживала еще в Субботове. Умоляет спасти ее, вызволить из заточения… – Хмельницкий с нарастающим смущением и злостью вдруг почувствовал, как жарко начали гореть щеки и уши. – Ты понимаешь, Вовчуре? Я должен ее спасти! Я люблю Елену, люблю всем сердцем, хоть мы и не венчаны…
«Тьфу, черт! Да что же такое? От стыда сгораю, как юный щенок! Господи, смилуйся, избавь от позора перед своим же казаком!»
– Понимаю, батьку! – кивнул Лысенко. – Что ж, так самим Богом заведено! Если бы мужчины не любили жинок, род людской давно бы пресекся. В том ничего стыдного нет. А что не венчаны – так любой человек грешен. Бог милостив, простит!
– Спасибо, что понимаешь. Так вот, прошу тебя: разыщи ее, вызволи и привези ко мне! Ты казак храбрый, но и осторожный, терпеливый, такое дело как раз для тебя. Возьмешь с собой столько людей, сколько сам сочтешь нужным. Выбери самых умелых, чтобы не подвели. Да возьми с собой Дануську – ту жинку, которая мне ее лист принесла. Она покажет дорогу… то есть надеюсь, что сможет показать! – уточнил гетман. – Хоть Дануська с перепугу многое забыла, а все ж лучше такой проводник, чем никакого. Надеюсь на тебя, Вовчуре! Обещаю, что большую награду дам, коли поручение мое выполнишь. А что до Чаплинского, змея этого… – в глазах Богдана полыхнуло свирепое пламя. –
Нагайки (польск.).
