бесплотна и горда.Твои настали холода,
пути воздушные без края.
Осмелюсь я свечу зажечь.
Не отвращайся, не перечь.
Я буду зеркало стеречь.
И звать, от страха замирая.
Сад камней
Жила же Вера Маркова в саду
камней. Их было многовато.
И я не по стопам ее бреду,
а только окликаю виновато
рис поливной да ирис голубой,
бамбуковые палочки для смака,
колонию моллюсков и прибой,
который их кусает, как собака.
Я всё сама найду на берегу.
По мне стихи без «эль» – сплошная мука.
Не стану каллиграфом. Ни гугу –
во славу иероглифа, но – звука.
Поблажка
Пальцы серых обезьян…
Множа морок и обман,
неправдоподобно тонки
пальцы серых обезьян,
их нечистые ручонки,
их змеистые хвосты,
позвоночный хруст удавки.
Мне невинно лгут цветы
на невинной нежной травке.
Но, святой и крепкий Бог,
велика Твоя поблажка:
слышу детский голосок,
сходный с жалобой барашка.
Мифы незыблемы
Потчевать польского графа чарджуйскою дыней,
ропот цикад уловляя с чужого баштана.
Свет предвечерний. Волос нескрываемый иней.
Долгие проводы. Чары. Ахматовиана.
Чем это кончится? Для чужестранца – Парижем.
Брошку пришлет чаровнице. Припишет другая
сладость вниманья себе, но на общий нанижем
счет – недомолвки, не споря, не предполагая
зависти тайной к сопернице. В этом ли дело?
Брошка парижская, кажется, не уцелела.
Ломтем нетронутым в небе – чарджуйская дыня.
Хоры цикад отзвенели на лоне баштана.
За горизонтом палящая дышит пустыня.
Мифы незыблемы. Чары. Ахматовиана.
Вдогонку
Теряли много вы по малолетству,
не зная, кто проходит по соседству
походкой, устремленною в века.
Вам игры предпочтительней пока.
И вечность вас не приглашала в гости.
Играли в бабки вы, в бараньи кости,
не ведая – что в римскую игру.
И на бахчах шалили поутру,
где вечно бледным питерцам в пустыне
нет вожделеннее чарджуйской дыни.
Красавица была уже в летах,
поблекшая, но с песней на устах.
Вслед не глядели юные подранки
ей, одесситке и петербуржанке.
Лишь марши несмолкающей войны
звучали в них и были им нужны.
И как один бы встало под ружье,
равняясь,
поколение твое.
А у нее ташкентские страницы
смешали боль, надежду, небылицы
в той комнате, где обведен тоской
на штукатурке –
