ладонью посеребренные сединой волосы, кашлянул, прочищая горло. И вот Ивон Гримбер, выпускник курса Альфонса Добена в Сен-Мишель-сюр-Лоньон 1970 года, обладатель абонемента в Комеди-Франсез с 1976-го, выпустил первый залп:
Уж полдень миновал, и стрелка часовая
Давно спустилась вниз, по кругу поспешая!
Оставьте дерзкий тон и грубую игру.
Тогда, быть может, вам врата я отопру.
С ошалелой физиономии шофера улетучились всякие следы гнева. Его подбородок с едва пробивающейся бородкой отваливался все ниже по мере того, как Ивон звучно чеканил строки. Белан улыбнулся. Новичок, конечно. По первости с ними так часто бывает. Александрийский стих застает их врасплох. От рифм, низвергающихся на голову, дыхание перехватывает не хуже, чем от ударов под дых.
– Александрийский стих, он прямой, как шпага, – объяснил ему однажды Ивон. – Бьет без промаха прямо в цель, надо только уметь его подать. Не бормотать его как заурядную прозу. Декламировать его нужно стоя. Удлинив воздушный столб, чтобы слово шло ударной волной. Перебирать стопы пламенно и страстно, читать, как любить женщину, с силой роняя полустишия, подчиняясь ритму цезуры. Александрийский стих умеет сделать вас актером. И никаких импровизаций! Двенадцатисложник не обманешь, малыш.
Ивон в свои 59 лет достиг истинного мастерства. Распрямившись во весь свой без малого двухметровый рост, он вышел из будки:
Водителей не раз преследовал мой гнев.
Являйтесь вовремя – предстанет кротким лев.
Отриньте вашу брань и ваш сердитый вид,
Проступок ваш тотчас мной будет позабыт.
Доставьте же ваш груз, но впредь остерегайтесь
Порядок преступать; часами не гнушайтесь.
Терпение мое в пословицу вошло,
Но свято я блюду закон и ремесло!
Ни чести, ни правам не потерплю урона.
В обличье благостном скрывается Горгона.
Пускай служитель я, но здесь я господин,
Судеб водительских всесильный властелин!
Шофер запаниковал. Перед ним внезапно явился не Ивон Гримбер, ничтожный заводской сторож, но всемогущий храмовый жрец. Алые губы под сивыми усами бестрепетно извергали смертоносные фразы. Парень предусмотрительно дал задний ход и на цыпочках остроносых “казаков” стал отступать к кабине своего “вольво”, ища укрытия от стихотворного ливня. Ивон последовал за ним. И покуда юноша на грани истерики изо всех сил вертел ручку, поднимая стекло, он высился на подножке и швырял в кабину охапки стихов.
Как смело и хитро – под натиском укора
В машину убежать от своего позора!
Но вам не скрыть конфуз и не унять волненья;
Чтоб смолкла песнь муз, просите извиненья!
Вконец затравленный парень, уткнувшись в руль в знак покорности, пробурчал нечто непережеванное, но похожее на сожаления. Когда он окончательно закрылся в своем стеклянном убежище, Ивон огласил воздух последним четверостишием:
Сей
