и без движения лежала на холодной земле, уберечься не удалось. Ее недомогание чрезвычайно меня взволновало, ибо, каким бы пустячным оно ни казалось, внутреннее чувство подсказывало мне: в конечном счете болезнь эта станет для нее роковой.
Увы! Опасения мои полностью подтвердились: с каждым днем Софии становилось все хуже, пока наконец она была уже не в силах подняться с постели, гостеприимно предоставленной нам доброй нашей хозяйкой. Вскоре недомогание ее обернулось скоротечной чахоткой, и через несколько дней Софии не стало. Горько оплакивая свою подругу (можете мне поверить, горе мое было неизбывно), я утешала себя лишь тем, что не бросила ее на произвол судьбы. Я рыдала над ней каждый день – омыла ее нежный лик слезами, сжимала своими руками нежные ее руки…
«Моя любимая Лаура, – сказала она мне за несколько часов до смерти, – пусть мой несчастный конец научит тебя быть благоразумной и избегать обмороков… Хотя в определенные моменты они приятны и действуют успокаивающе, поверь мне: в конце концов, если обмороки эти будут повторяться слишком часто и в холодное время года, они могут подорвать твое здоровье… Моя судьба послужит тебе примером… Я пала жертвой того горя, какое испытала, потеряв Огастеса… Один роковой обморок стоил мне жизни… Берегись обмороков, дорогая Лаура… Безумие гораздо менее опасно. Впав в безумие, человек размахивает руками, и если приступ, его охвативший, не слишком силен, он даже может пойти на пользу… Впадай в безумие как можно чаще… Главное, не лишайся чувств…»
Это были ее последние слова, обращенные ко мне, – совет бедной Лауре, которая всегда ему неукоснительно следовала.
Похоронив свою подругу, безвременно ушедшую из жизни, я немедля (хоть и была глубокая ночь) покинула ненавистную мне деревню, в которой она умерла и неподалеку от которой расстались с жизнью мой муж и Огастес. Я успела отойти от деревни всего на несколько ярдов, когда меня нагнала почтовая карета, куда я тут же и села, вознамерившись ехать в Эдинбург, где надеялась найти какого-нибудь сердобольного друга, который пожалеет меня и утешит.
Когда я садилась в карету, было так темно, что я не сумела разобрать, сколько человек со мной едет; понятно было лишь, что пассажиров много. Впрочем, о том, кто именно меня сопровождает, я тогда не думала, ибо целиком отдалась своим грустным мыслям. Карета погрузилась в тишину, прерываемую лишь громким храпом одного из пассажиров.
«Что за негодяй и невежда! – подумала я. – Подобное поведение можно объяснить лишь полным отсутствием воспитания! Этот грубиян способен на кое-что и похуже! Такому, как он, ничего не стоит совершить самое кровавое преступление!» Так думала я, и точно так же наверняка рассуждали и остальные пассажиры.
Наконец забрезжил рассвет, и я разглядела, кто был тот негодяй, что всю ночь не давал мне спать. Им оказался сэр Эдвард, отец моего покойного мужа. Рядом с ним сидела Августа, а на одном со мной сиденье – ваша матушка и леди Доротея. Представьте же себе мое удивление, когда я обнаружила,
