й пылью.
Какая же гадость!
Я ковылял по тротуару, поглядывая на прохожих. Те спешили по своим делам – в университет, на работу, в магазин. Погруженные в суету, сливаясь с потоком шума машин и гула, походили они на пчел. А жужжание рекламных баннеров только усиливало эффект улья.
И только я никуда не спешил.
Долгожданная пенсия, которую я так вожделенно ждал всю жизнь и которую успел идеализировать, оказалась не такой уж и привлекательной.
Гадость! Какая же гадость!
Да, не нужно было вставать ранним утром и можно спать сколько хочешь. Только вот в старости спать уже и не хотелось, мучила бессонница. Мечталось, что в освободившееся время можно будет заняться тем, что действительно нравится. Да только вот лихо играть на гитаре, как прежде, уже не получалось – пальцы крутило артритом. Путешествовать? Ага, как же! На такую-то пенсию? Смех!
– Гадость! – процедил я сквозь зубы, остановившись у пешеходного перехода.
Говорить с самим собой – это тоже бесплатное приложение к пенсии. Все пытаюсь держать себя, но не получается.
Поток людей остановился. Красный глаз светофора лениво принялся отсчитывать время, оставшееся до следующего старта новому марафону.
Я глянул на толпу. Каждый уткнулся в свой телефон, не замечая ничего вокруг.
«Интересно, если я упаду и буду биться в приступе, хоть кто-нибудь обратит на это внимание?»
Но проверять все же не стал – понял, что старика-затейника живо определят в психушку. А родных нет, которые могли бы подтвердить, что я не сумасшедший.
Загорелся зеленый сигнал светофора, толпа бурной рекой понеслась вперед. Я же остался на месте.
Я вдруг понял, что не знаю, куда иду. Вроде вышел из дома, чтобы хлеба купить, зашел в магазин, но не взял – свежего еще не завезли. Поговорил с продавщицей Дашей о всяких пустяках, сказал ей, что забегу позже. Симпатичная она, добрая. Потом пошел. Просто пошел, мимо своей девятиэтажки, вдоль улицы, задумавшись обо всем на свете и ни о чем одновременно.
– Вот она, старость! – грустно усмехнулся я собственной рассеянности.
«Может, пива выпить?»
Но откинул мысль. От пива пучить будет и живот закрутит.
Тогда водочки? Немного, только чтобы кровь разогнать. Но и водки тоже не хотелось.
Тогда, может, пройтись до Кольцевой, посмотреть на фонтан и на голубей? Послушать какого-нибудь патлатого студента, который толком-то и петь не умеет, три аккорда еле перебирает, а уже выступать желает, на улицу вышел. Иногда это его бренчание расслабляет.
Нет, этого тоже не хотелось. Болели ноги. Спину тоже начало ломить. Домой надо, в берлогу свою, к телевизору.
Стало вдруг невыносимо горько от всего этого – от толпы, от телевизора, от вселенской скуки, обыденности и обреченности. Тошно и горько.
Я заморгал, чтобы не дать предательской слезе прорваться наружу, пошел вперед, чтобы не стоять, как дурак, посреди улицы.
Пошел резко, сразу, не обращая внимания ни на что. И только успел услышать, как кто-то сбоку вдруг удивленно выдохнул: «Красный еще! Куда ты, дед?».
А потом – истошный визг тормозов. Тяжелый удар. Одним кадром огромное колесо машины, закрывающее собой весь горизонт, черное, страшное. Крик женщины «старик под колеса прыгнул!». Скрежет. Лязг.
И боль, боль, боль.
А потом пустота…
***
– Что там у нас?
Строгий мужской голос, чуть дребезжащий.
– Да вот, Николай Игоревич, привез вам пациента нового.
Второй голос молодой, звонкий.
– Вижу, что не бочку с квасом ты мне прикатил. И где ты их только находишь? Третьего уже за эту неделю.
– Ну, это вы, Николай Игоревич, пулю отливаете! Не третий. Второй. И не за неделю, а за месяц, – тяжелый вздох. – Ну что я могу поделать? Участок у меня такой, движение интенсивное, едут машины. И поток людской плотный. Много людей. Разных. И молодых, и старых. Думаете, мне охота их из-под колес доставать?
Тяжелый вздох.
– Ладно, не злись, старшина. Тоже не булочки тут печем, работа тяжелая и у нас.
– Понимаю. К тому же это не колесник.
– А кто?
– Каскадер!
– Да ладно?!
– С третьего этажа упал.
– Суицидник, что ли?
– Непохоже. Прохожие говорят,
