последнее – наше собственное правило. Нас не учили жить. Правила – наша личная находка, в некотором роде интеллектуальная собственность. Но мы не жадные – пользуйтесь, кому надо. Если судить по нашим личным правилам – мы самые правильные обитатели мыслящей Вселенной. Мы придумали правила сами и всегда соблюдаем. Мы не пойдём в тихое место, где нас не выдадут, мы не отберём у того, кто ничтожно не посмеет никому жаловаться.
Шестигранную плитку моет щёткой ползающий на коленях лысый человек. Он худ и миниатюрен, ниже меня и тоньше. Одежда на нём висит. Прямое бледно-кирпичное платье с пришитым сбоку пёстро-жёлтым углом, запахнутым на руку. Человек не бережёт одежды, перебирает острыми коленями, шурует щёткой рукой, которая, кажется, состоит из одних локтей. Необычно, что у поломоя такая чистая одежда.
Прохожу пыльными сапогами по мокрому. Человек не отвлекается на замечания, продолжает невозмутимо мыть. Большой дом. Не знаю, может, и дворец. Побывав в нескольких культурных зонах, начинаешь понимать, что «дворец» – понятие относительное. Как вообще очень многое. Вход обыгран множественной аркой – овеществлённое междумирье, скачи прямо от порога куда душе угодно. У нас правило – не входить в мир там, где лежит твоя цель.
На выложенном белой шестигранной плиткой патио мнутся и перетекают в танце наложницы. Одежды легки и струятся. Группа стоит тесно, острые углы жёлтой, красной и вишнёвой ткани дают ощущение высокого огня, музыка имитирует треск или, может, плеск ручья неподалёку. Я говорила о недостатке изящества в своём воспитании. Подозреваю, меня это портит.
Пристраиваюсь к изысканному танцующему очагу чёрным поленцем, чуть прихваченным пламенем многометрового лоскута, подвёрнутого за пояс чёрных штанов. Подхватываю движения поднятых к сумрачному небу рук. Пластичности танцовщиц остаётся позавидовать, приходится компенсировать профессиональной гибкостью и цепкостью мышечной памяти, наточенной выхватывать приёмы противника в бою и поворачивать против него самого в более эффективной и изощрённой форме. Мне – я, конечно, не говорила об этом вслух – подобный навык казался подлостью. В пансионе что-то такое подозревали о моих соображениях – били до кровавого тумана в глазах.
Обслуга подыгрывает, длинными подожжёнными щепами нагреваются легчайшие колпачки белых летающих фонариков. Колпачки опытно запускаются вблизи от порхающих тканей за нашими спинами, так что на ложе должно представляться, что всё произошло само собой. Но публика там пресытившаяся. В глазах нет блеска восторга или удивления, так и смотрят на костёр. Неотрывно и без вожделения, с каким-то ожиданием. К губам время от времени прикладывается тонкая трубка, попыхивающая дымом из крошечного отверстия. Танцуют только женщины, а лежат и жуют дым только мужчины. Женщины будто безразличны к ближайшему будущему, словно в мире существует только их довольно бессмысленный танец. В беге смысла больше. Он – свобода. А этот танец, он… несвобода. Но свобода – мой смысл, может, я чего-то не понимаю.
