е час пытаюсь втянуть ее в разговор, хоть и знаю, что у нее срочная работа.
– Извини, – говорю я одними губами и снова утыкаюсь в экран.
Очередная голливудская парочка объявила о помолвке, а футболист из премьер-лиги долбанул в раздевалке одноклубника головой о шкафчик. Класс.
На экран выскакивает напоминалка (а то я не помню!). Я бросаю взгляд в сторону кабинета Мадлен и вижу, как она, яростно жестикулируя, распекает в этом своем подобии аквариума двух поникших маркетологов. Я-то давно понял: чтобы с ней работать, надо уметь держать удар, а вот многим коллегам только предстоит это усвоить.
– Ты ей все объяснишь по-честному? – спрашивает Мин, будто прочитав мои мысли.
– Постараюсь, как и всегда, – откликаюсь я.
Однако Мадлен заразила меня стремлением не упустить интересную историю – это нас c ней теперь роднит. Потому-то я и боюсь предстоящего разговора.
– Если она кого и послушает, так только тебя.
– Беда в том, что я не вижу места для компромисса.
Бросив на меня сочувственный взгляд, Мин надевает наушники. Я снова смотрю на аквариум – экзекуция закончена: маркетологи понуро плетутся прочь. Я решительно выключаю компьютер и встаю.
Через открытую дверь кабинета вижу, что Мадлен сидит в своем белом кожаном кресле, уставившись в экран. Не оборачиваясь, она окликает меня:
– Бен, не тяни.
– Не стоит нам из-за этого ссориться, – говорю я, входя в ее роскошный угловой кабинет с окнами от пола до потолка и видом на Тауэрский мост.
За спиной у Мадлен, сидящей за изогнутым стеклянным столом, висят три великолепные залитые солнцем фотографии. Все они, как не устает повторять Мадлен, сняты ею самолично. На первой – здание парламента, на второй – Белый дом, на третьей – ее собственный дом с видом на Ричмонд-парк. «Три оплота всемирной власти» – называет их она и, по-моему, почти не шутит.
– Двадцать девять и четыре десятых миллиона, – говорит Мадлен, все еще не отводя взгляда от экрана. – Спад почти на три процента, а эти клоуны говорят, что мне не о чем беспокоиться! Мы опережаем «Мэйл онлайн» меньше чем на два миллиона пользователей. Но пока я у руля, первое место будет нашим.
Она не ждет ответа, и я не отвечаю. Обогнув огромный стол для заседаний, я сажусь напротив нее.
– И я вовсе не намерена ссориться, – продолжает она. – Я знаю, что у тебя сейчас трудный период, Бен. Скоро годовщина твоей мамы, и нам всем есть о чем подумать.
Она говорит готовыми гладкими фразами, явно все отрепетировав, но я не хочу в этом участвовать.
– Мама так гордилась бы твоими успехами. Десять лет назад все мы понесли тяжелую утрату. Если бы только она могла тебя сейчас увидеть! Одного из лучших криминальных репортеров страны! Пройдя непростой путь, ты одержал победу над своей трагедией. И должен рассказать об этом.
– Сколько бы мы об этом ни говорили, мой ответ – нет.
– Бен! – восклицает она. – Ты меня даже не дослушал.
– Я знаю, к чему вы клоните. И это – не мое. Я пишу про расследования, а не выжимаю слезу из читателя.
– Мне и не нужна дешевая мелодрама! Ты должен просто излить душу и написать правду: эмоциональный, трогательный, искренний рассказ. Рассказ человека, которому сопереживают все граждане страны.
– Меня это не интересует.
– А миллионы людей интересует, – Мадлен четко выговаривает каждое слово – верный признак, что она твердо решила добиться своего. – Ты недооцениваешь всеобщее сочувствие. Несчастье с Ником, а потом смерть твоей мамы – да вся страна об этом помнит! Люди тебя знают и верят, что между ними и тобой есть тесная связь.
Она встает и, обойдя стол, садится возле меня на его угол.
– Это не значит, что среди них нет слегка чокнутых, но, нравится тебе это или нет, они думают, что разделяют твою боль. Они хотят тебя поддержать и одновременно страшно рады, что это не случилось с ними самими. И они хотят услышать твой собственный рассказ, хотят прочесть наш эксклюзив.
Мадлен всегда без стеснения идет напролом. Именно это делает ее классным журналистом. Но я качаю головой:
– Я же сказал, что не буду об этом писать.
– Бен, мы оба знаем, что будешь. Как бы это ни было больно – история слишком хороша, чтобы не написать о ней.
– Если я напишу то, что вы хотите, ко мне потом целый год на улице станут подходить люди, чтобы выразить сочувствие и сказать, что молятся обо мне.
– А что тут плохого? Они же тебе добра желают. Даже те, что не совсем в себе.
– Мадлен, я сказал «нет».
