такого дерьма в гвардию не брали.
Слушая отделенного, я старался, и никак не мог, понять: для чего он нам это все говорит?
Может быть, он оправдывался перед нами за оторванное ухо Анапова?
Может быть, давал теоретическое обоснование физического воздействия на малоуспевающих учеников?
Окончив речь, Шлаков начал вертеть нас во все стороны и покрикивал с утроенной энергией.
Никто из нас не проронил ни звука. Мы ничем не выдавали своего отношения к тому, что произошло. Было стыдно, и сердце щипала тоска.
В обеденный перерыв ушел в уборную, не спросив разрешения у отделенного ефрейтора.
Он набросился на меня со злой руганью. Израсходовав запас ругательных слов, крикнул:
– Гусиным шагом вдоль взвода, марш!
Я отказался.
– Ни в каком уставе не сказано, господин отделенный, что за самовольную отлучку в уборную в свободное от занятий время нужно гонять провинившегося гусиным шагом. Гусиный шаг вообще, кажется, не рекомендуется военным министром.
Вероятно, отделенный в первый раз слышал такую «дерзость» от молодого солдата.
Он обалдел на минуту от неожиданности и как будто над чем-то задумался, сморщив свой низкий лобик, выпукло выпирающий из-под козырька сбитой на затылок фуражки, но быстро оправился с собой.
– Как? Что такое?! Как ты смеешь, лахудра, перечить? Руки как держишь? Руки по швам! Нашил шнурки на погоны, так думаешь – тебе все можно? Я те покажу!
Он двинулся на меня с поднятыми руками.
На нас смотрел весь взвод.
Весь дрожа, я еле держался на ногах от внезапно охватившего меня возбуждения. Я тоже вытянул вперед кулаки и бросился к отделенному с явным намерением…
Должно быть, «лик мой был ужасен» – отделенный, слова не сказав, опустил занесенный на меня кулак и, повернувшись на каблуках, рысью выбежал из помещения взвода. Вслед ему несся разноголосый злорадный смех солдат. Мне сочувственно улыбались, меня успокаивали наивно и неумело.
Я лег на свою постель. На душе было мерзко. Все казалось ужасно глупым.
Хорош бы я был в драке с ефрейтором.
Грубо, глупо, идиотски глупо, но все-таки я бы ударил его.
Через десять минут меня позвали к нашему ротному командиру.
Он прочел мне целую лекцию о недопустимости моего поведения. Говорил что-то о разлагающем влиянии на солдат, а я, слушая его краем уха, думал о чем-то постороннем и хотел только одного: чтобы меня поскорей отпустили и оставили в покое.
Закончив нравоучение, сказал:
– А сейчас я отправлю вас на гауптвахту на трое суток.
Я молчал, точно меня это не касалось. Мне казалось, что капитан обращается к какому-то абстрактному русскому солдату.
– Вольноопределяющийся Арамилев! На гауптвахту шагом ма-арш!
Слова команды вывели из столбняка.
Я с облегчением
