уже не раз вызывавшего лавины. Из долины в город теперь вела лестница из девятисот тридцати двух ступенек, вырубленных в скале.
Сам город тоже основательно обновили: вымостили труднопроходимые улочки, снесли или отреставрировали дома-развалюхи. Нерешительно открыл свою лавку первый бакалейщик. После того как ему удалось удержаться на плаву, его примеру последовали портной и мясник. Распахнул двери трактир. А за ним еще две таверны.
И это было только начало.
VI
Нинетта отродясь не плакала. Ни тогда, когда ее одиннадцатиглавую семью поглотила разверзшаяся земля, ни тогда, когда ее отвергли банды беспризорников, ни даже тогда, когда ее покинули Лоботрясы I, II и III.
Но в тот день, когда в пылу обновления города мэр Бадума решил восстановить старый колодец, в тот день, когда Нинетту прогнали, ее деревянный стол пустили на дрова, а нож, ложку и чашку прикарманили, она залилась слезами. То были слезы негодования, такие жгучие, что оставляли на щеках красные следы.
Схватив никому не приглянувшиеся половинки разбитой тарелки, она убежала из города.
Обнесенное стеной небольшое кладбище аббатства было не единственным, но самым старым в округе. Просевшие, кособокие, потрескавшиеся надгробия с почти неразборчивыми надписями дышали на ладан.
В центре кладбища стоял миниатюрный, безымянный, покосившийся склеп с чугунными воротами, пугающе скрипящими на ветру. Нинетта была не робкого десятка, да и выбора у нее не оставалось. Протиснувшись сквозь ворота с черепами, она спустилась по трем кривым ступенькам внутрь склепа, прижала к себе тарелочные осколки и заплакала, чтобы побыстрее уснуть.
Ей приснились родители. По крайней мере, ей казалось, что это они. Толком Нинетта не знала, как они выглядят. Во сне они всегда стояли слишком далеко от нее. Либо их загораживала назойливая ветка, которую никак не получалось убрать.
VII
После многолетней бессонницы мэр Бадума снова обрел сон.
Кого только к нему раньше ни приглашали: гипнотизеров, знахарок, лозоходцев и даже русский хор из двенадцати человек, специализирующийся на колыбельных песнях, – все тщетно.
Лишь теперь, когда пироги вывели Бадум из летаргии, мэр вновь спал как младенец. Однажды ночью он, правда, проснулся от легкого бурления в животе. Но вместо того, чтобы по обыкновению изводить себя раздумьями, лежал блаженно-томный в своей постели.
Бадум вернул себе былой шарм, мысленно улыбался мэр. Дома, улицы и переулки блестели на радость приезжим. Старая городская стена, прежде до того обветшалая, что на нее уже давно махнули рукой, стояла как новенькая с реющими на ветру знаменами. К жителям Бадума вернулись пружинящая походка и гордая осанка. Даже беспризорники, эти разбойники, третирующие весь город, и те, казалось, присмирели. Во всяком случае, теперь у начальника полиции было с ними куда меньше хлопот.
Бурление в животе усилилось. Мэр повернулся на бок. Не наградить ли пекаря лентой или орденом за заслуги? Без лишней помпы, разумеется, –
