ваш прескадительсва, ми по сил контракт не дольшен пускать никакой шелофек на фолю, ми плотим тенги за то…»
Генерал думал, думал, приложив палец ко лбу, на что б ему решишься; между тем немцы как ни были горды, учащали кланяться ему до земли; он был человек справедливый и понял ясно, что нарушит привилегию содержателей, отнимая у них их достояние.
– Ну, ступайте! – воскликнул он наконец: делать нечего, если нельзя того исполнить!
Немцы, продолжая раскланиваться, безмолвно выбрались один за другим из приёмной его, обрадованные, что дело кончилось в их пользу, и взбешенные на Дорофеевича, что по его милости так напугали их зовом к Генералу, что они не успели за ужином доесть своего бутерброда и допить несчётную бутылку пива.
Возвратимся к покинутому герою нашему в конторе типографии.
Не долго оставили Алексея Дорофеевича в неведении о грядущей участи его: принесли пуки розог и хотели было посвятишь его должным порядком в рыцари букв; но он был тогда еще проворен, как кошка гоняясь за милым предметом своим, бросился он к окну и с рамой его пробился наружу, но не совсем счастливо: в окна вбиты были гвозди для каких-то, может быть, голубиных припорок, и он, зацепившись за них космами нерасчёсанных волос своих, повис, как новый Авессалом на воздухе. За ним бросились; уже нисколько рук потянулись в окно за добычей своей: Алексей Дорофеевич висел как удавленник, с мужеством терпел нестерпимую боль, на лице его в это время вытискивались явственно корчи тела; и вдобавок того, заметив еще за собою погоню, с твердостью решился он рвануться, и, увы! оставив большую часть кудрей своих на гвоздях для завивки птичьих гнёзд, опустился на землю.
Вот первое обнажение столицы существа его.
Он бросился бежать прямо к заступнице своей; швейцар не был уже для него недоступным и пропустил его молча в парадные сени. Милостивая госпожа сама встретила несчастного, гонимого рукою судьбы, в которой держала она пук розог; ласково, внимательно выслушала она жалобу его и сколько могла успокоила юношу и даже посадила его с собой на софу, обитую штофом и золотою тесьмою, во всем неприглядном одеянии его – и потом послала за содержателями типографии, которые жили недалеко от нее.
Немного погодя они явились.
Госпожа приняла на себя серьёзный вид; мальчик затрепетал, увидя их, и прижался к госпоже своей, и они смутились не менее, увидев там упрямца своего, еще ненаказанного и сидящего рядом с именитою госпожою.
– Слушайте, немцы? – начала Генеральша, возвыся голос: – Как смеете вы управляться с работниками своими, как с закабалёнными рабами? Разве они вам отданы в крепость? А?.. – Тут госпожа привстала с угрожающим видом, отчего немцы попятились, как будто на колёсах отъехали к дверям.
– Ми-ми, ви-ви сударынь, о! помилюйте, es ist nicht mahr… ben Gott; ben Gott…
– Что тут за оправдания? – прервала их госпожа: – Сию же минуту отпустить мальчика из ведомства типографии…
– О!
