подозрение возмутило его: прежде всего он считал себя настоящим кабальеро. Но она впервые обратилась к нему по имени, и это смягчило негодование маэстро.
– Прошу вас, сеньора, – любезно произнес он и пригласил ее перейти из маленькой прихожей в гостиную. Адела де Отеро остановилась в центре полутемной комнаты, с любопытством осматривая предметы, судьба которых была связана с историей жизни дона Хайме. Небрежно провела пальцем по корешкам книг на пыльных дубовых полках: дюжина старинных трактатов о фехтовании, сочинения Дюма, Виктора Гюго, Бальзака… Были там «Параллельные жизнеописания» Плутарха, зачитанный Гомер, «Гейнрих фон Офтердинген» Новалиса, несколько романов Шатобриана и Виньи, мемуары и трактаты о военных кампаниях Первой империи; сочинения по большей части – на французском языке.
Дон Хайме извинился и, зайдя в спальню, снял халат, надел сюртук и торопливо повязал под воротник рубашки галстук. Когда он вернулся в гостиную, гостья рассматривала старое, потемневшее от времени полотно, висевшее на стене среди старых шпаг и ржавых клинков.
– Это ваш родственник? – спросила она, показав на тонкое юное лицо, строго смотревшее с портрета. Человек был одет по моде начала века, светлые глаза взирали на мир недоуменно и недоверчиво. Широкий лоб и суровое достоинство – своим необычным обликом портрет чем-то напоминал самого дона Хайме.
– Это мой отец.
Адела де Отеро перевела взгляд на маэстро, потом снова посмотрела на портрет, словно ища подтверждение его словам. Казалось, сравнение ее удовлетворило.
– Красивый человек, – произнесла она своим чуть хрипловатым голосом. – Сколько же ему лет на этом портрете?
– Не знаю, сеньора. Он умер в тридцать один год, за два месяца до того, как я появился на свет, во время войны с Наполеоном.
– Он был военный? – Казалось, человек на портрете ее в самом деле заинтересовал.
– Нет. Он был арагонским идальго из породы упрямых и несговорчивых людей, которых возмущает малейшее давление, малейшее требование «делай так, а не эдак»… Он ушел с небольшим отрядом в горы и убивал там французов, пока не убили его самого. – В голосе маэстро звучала затаенная гордость. – Говорят, он умер в одиночестве, как волк. Солдаты обложили его со всех сторон, а он до последнего на великолепном французском выкрикивал им оскорбления.
Гостья еще какое-то время пристально рассматривала портрет. Слушая рассказ дона Хайме, она не сводила с картины глаз, покусывала задумчиво нижнюю губу, а шрам в уголке рта загадочно улыбался. Затем женщина медленно повернулась к маэстро.
– Вас, наверное, тяготит мое присутствие, дон Хайме.
Не зная, что сказать, маэстро отвел глаза. Адела де Отеро положила шляпку и зонтик на стол, беспорядочно заваленный бумагами. Ее волосы, как и в первый раз, были собраны на затылке. Голубое платье в суровом кабинете смотрелось причудливым ярким пятном.
– Можно, я сяду? – Ее голос смущал и будоражил маэстро.
