которое на нас будут оказывать, мы сразу поймем, на каком уровне прошла утечка информации.
– Щас! – оскалил зубы Игнатьев. – Генерал тебе лично позвонит! Поручат мелкой сошке наизнанку нас вывернуть, вот и утрись.
Допросы Пугачев вел вяло. Большую часть поручал Черемисову, потому что не видел никакого положительного результата. Обязаны были допросить всю смену на ферме, вот и допрашивали. Сейчас перед ним сидела женщина лет пятидесяти, пышнотелая, румяная. Работала она на ферме завхозом, в хозяйстве с первого дня, но отвечала на вопросы скупо и неохотно. И уж совсем не к месту после каждого ответа прикладывала платочек к сухим глазам.
– Борисов предупреждал, что заедет на вашу ферму поздно вечером? – монотонно задавал вопросы Пугачев.
– Может, и предупреждал, – пожала женщина округлыми плечами, – только заведующую. Мое-то дело маленькое, мое дело, чтобы халаты были у всех и чистые, инвентарь в исправности содержался, ремонтировался вовремя, на складе порядок был.
– Во сколько уехал с фермы Величко?
– Не знаю. Я уже домой ушла к тому времени, а Василич еще починкой занимался. Как закончил, так и уехал.
– В тот день он говорил что-нибудь о Борисове? Что с просьбой обратиться хочет или по иной причине упоминал Борисова?
– Да не было вроде таких разговоров…
Отвечала женщина охотно, но все ее ответы укладывались, если составить краткое резюме допроса, буквально в несколько фраз: «Ничего не знаю, ничего не видела, ничего не слышала». «Ну и хрен с вами, – недовольно подумал Пугачев, – не хотите, и не больно надо. Вам жить, вам на вашей совести все это останется. Если она у вас есть. – И тут же снова накатило на него это новое непонятно откуда выплывшее состояние. – У них совесть! А у меня самого совесть есть? Мне начальство почти открытым текстом намекнуло, что «глухарь» это чистейший. Что убийство совершено по заказу, что доказательств не соберем, а сам киллер уже за пару тысяч километров отсюда. И чтобы я не беспокоился, шепнули, что лишнее нераскрытое преступление никак не отразится на поощрениях в связи со скорым почетным уходом на пенсию. И вот я сижу и поплевываю. И Борисов для меня ничто, и заказчик для меня ничто. Сытая жизнь, достойная пенсия, а остальное ерунда».
Что-то шевельнулось глубоко в душе, раздражающее, нарушающее покой А вот взять и назло всем раскрыть это убийство, припереть к стене тех, кто стоит за этим делом! Что, не ожидали? «Можно, – подумал Пугачев, отгоняя эту неудобную мысль, – только не прижмешь их. Вовремя почувствуют, что у меня доказательства есть, и вмешаются. А потом? Потом или дело отдадут другому, кому в голову дурные мысли не приходят, или мне оставят, но внушение сделают. А может, вот так же найдут под утро на улице с простреленной башкой, и другой следователь будет сидеть и мучиться. Мысль дурную будет отгонять, что вот возьмет и всем назло раскроет убийство, припрет к стене злодеев».
Следующей в списке людей, которых следовало допросить, у Пугачева стояла Оксана Селиванова. Местная девушка, работавшая
