style="font-size:15px;"> И она послушно схватила тарелки, боясь скандального звона битой посуды!
А я развернулась на сто восемьдесят, и победно вышла из кухни. Мимо Анюты, прикрывающей рукой смеющийся рот…
Виктор Петрович сидел за складным обеденным столом в дальнем углу горницы. На столе двумя стопками громоздились книги. На корешках той стопки, что поменьше, читались имена разных авторов. Видно, сегодняшние гости уже надарили, пока я за фотографией бегала. Стопка побольше была с фамилией Астафьев на корешке, и названием «Весёлый солдат» на каждой обложке. Меня немного трясло от неожиданной стычки на кухне, и, наверное, во все стороны ещё летел адреналин. Поэтому Виктор Петрович, показал загребающим жестом на стул у стены, принеси, мол, поближе:
– Присядь, Таня, – пригласил Астафьев, и раскрыл титульный лист «Весёлого солдата», собираясь написать автограф.
– Спасибо, Виктор Петрович, у нас есть такая с Вашей дарственной надписью, – остановила его я, доставая из кармана фотографию отца. – Это мой отец. Посмотрите, пожалуйста, может Вы служили вместе? Его фронтовой путь во многом совпадает с вашим до форсирования Днепра. Ведь Коляшу Хахалина Вы с себя писали?
Он бережно взял в руки фотографию, внимательно и долго рассматривал, потом отдал:
– Нет, не могу узнать.… Извини.… Много лет прошло, понимаешь. Все мы тогда были такие молодые… – и лукаво улыбнувшись, спросил:
– А ты мне подпишешь свою книжку?
Я смутилась:
– У меня нет пока…
– Тогда напиши тут своё имя, – положил он передо мной знакомый, скрученный в трубочку листок, расправляя его ладонями много потрудившегося в жизни человека. – А книгу подаришь, когда издашь.
– Обязательно подарю, – с лёгкостью пообещала я, ставя на белом поле рядом с текстом «Посвящается Виктору Петровичу Астафьеву» первый в своей жизни автограф:
с благодарностью от Татьяны Хлебцевич.
И на словах добавила:
– Это благодаря Вашему Коляше оно родилось.
На что он ответил:
– Значит, хорошо получилось, если такие искры высекло…
– Извините, нам ехать пора… Путь неблизкий. Спасибо Вам!
Он странно на меня посмотрел и встал.
И вдруг я поняла, что означает эта пугающая меня странность взгляда.
Вспомнила, как тётя Настя говорила, что один глаз у него неживой – от фронтового ранения полувековой давности.
И – отвела глаза.… От острой жалости, из сострадания, которыми не хотела нечаянно обидеть!
А он замолчал и кашлянул. Словно слова, уже готовые слететь с языка, застряли в горле…
Эта минутная неловкость поставила меж нами прозрачную стеночку отчуждения. Словно мы оба, испугавшись неуместной искренности, надели прячущие душу маски.
