этаж не беспокоила крепкий сон Петра, чаще всего он сам просыпался до первых петухов. Но сегодня особенно сильный шум разбудил его. Он проснулся от того, что кто-то, сотрясая весь дом, с грохотом скатился вниз по лестнице. И тут же с улицы послышался низкий хрипловатый голос Глашки – дворовой девки.
– В баню давай неси, в баню! Нужно еще столько же! – кричала она кому-то, и было слышно, как ее лапти шлепали по талому снегу, удаляясь от дома.
«Господи, – не открывая глаз, подумал он, – солнце только встало, а они спозаранку грохают, визжат и орут на весь двор. Ну что там еще случилось, ведь маменька уже родила, чего орать-то», – и он натянул одеяло по самые глаза. За окном, кроме холопьего крика, раздавались переливчатые трели веселого дрозда, возвестившего о приходе весны, и глухой стук падающих капель от подтаявшего на крыше снега о бревна, лежащие под его окном. Солнце, пробившись сквозь толстую и мутную слюду окна, широкими расплывчатыми тенями играло на его веках.
Снова послышался зычный голос Глашки.
«Ну вот, опять заорала!» – прошептал Петр. Он выгнулся и потянулся всем телом, чуть выпростав ногу из-под одеяла, чтобы узнать холодно в комнате или нет. Кожа сразу покрылась мурашками. «Холодно», – подумал он, и втянул ногу под одеяло, съежился калачиком, и зарылся в длиннополую холщевую рубаху, в которой спал. Наконец солнечные блики так защекотали веки, что пришлось открыть глаза.
Спать больше не хотелось, но и вставать особого желания не было. Петр чувствовал себя свежим и отдохнувшим, он бы с удовольствием сейчас побегал наперегонки со своими сверстниками до Всесвятской церкви и обратно. Они всегда так делали, чтобы сбросить юношескую необузданную энергию. А если эта энергия еще оставалась, то, чуть отдохнув в переулках меж боярских дворов, играли в чехарду, после которой уже окончательно выдыхались, и ни на что другое сил уже не хватало.
Понежась еще некоторое время в постели, Петр откинул одеяло, опустил укутанные длинной рубахой ноги на пол и сел. Ежась от утренней прохлады, лениво потянулся, кулаками протер заспанные глаза, встал и привычным движением рук откинул со лба назад длинные рыжеватые кудри.
– Ой! – воскликнул он. – Что это? – И дотронулся рукой до лба. – Ого, шишка, да еще какая! И болючая.
Он снова сел на кровать и стал ощупывать больное место, пытаясь вспомнить, откуда эта шишка могла образоваться. Действительно, справа на лбу, прямо над глазом прощупывался болезненный волдырь. Петр осторожно погладил опухлость пальцами, потревоженный ушиб заныл. В памяти всплыл вчерашний день.
«Лошадь! – вспомнил он. – Ну да, я же вчера, когда бежал в школу, попал под лошадь. Но как же это меня угораздило?» Он снова с опаской потрогал больное место, и попытался вспомнить подробности.
Несколькими днями ранее высочайшей милостью царя Федора Алексеевича он, Петр Постников, пятнадцатилетний отрок, сын дьяка Посольского приказа, был поверстан в лекарскую школу Аптекарского приказа
