еще как стоят… Причем, в деньгах именно. Если есть что на сберкнижке – снимайте все и покупайте что-нибудь дельное, нужное… пока не поздно. И другим посоветуйте.
– Ну, какая у меня может быть книжка, – засмеялась она, – кроме Пруста или Маркеса на ночь…
– И вы так думаете?! – с живейшим интересом спросил меж тем и Мизгирь, длинные пальцы его опять оплели бутылку – встряхнул остатки, на просвет посмотрел. Шампанское он пил с видимым удовольствием.
– Думать? Да оглянуться достаточно, хоть на Польшу. Туалетную бумагу покупают на равные – по весу – дензнаки… ну, утрирую, может; но сценарий тот же, для рыночников-простецов. Для идиотов.
– Вы пугаете, Иван, – с притворной боязнью сказала Аля, без всяких меж тем комплексов и робости опуская отчество его. – И как же мы будем жить?
– Весело. Оч-чень даже весело!.. – бросил Мизгирь, оглядываясь. – Ого, господа постмодернисты хочут, кажется, оттянуться…
Сцепились Куроедов и какой-то крепыш, скульптор, что ли, а Суземкин пытался их разнять, что-то бессвязное выкрикивал – и, наконец, довольно ощутительно получил по бородке, что самое обидное – от Куроедова, отчего и заплакал. «Если ты график, то я – князек!..» – орал крепыш; но никто на них, кажется, не обращал уже внимания, смотрели на возвращающегося от стендов в загородку экспроприатора прав со своей, наверное, чьей же еще, картиной, – который взывал, стараясь перекричать застольный гам: «Акт свободы! Внимание – экс-с!.. Акт свободы!..» Горящими глазами нашел средь тарелок, бутылок и объедков нож, устрашающе взмахнул им. Нож, однако, оказался столовым, с тупым закругленным концом, а холст, скорее всего, фабричной основательной выделки и грунтовки, еще советский, даже проткнуть его не получалось, – срывался акт. Наконец, нашли ему настоящий, кухонный, и под клики восторга и насмешки автор с треском вспорол холст вдоль, поперек потом, бросил нож и надел картину через голову на шею. Децибелы крика и свиста увенчали эту голову, сверкали блицы. Кто-то набухал ему полный фужер водки, сунул в слепо протянутую руку, и тот, с усилием и кое-как сместив на шее картину к краю, дотянулся обволосевшими губами до фужера и трудно выпил все. И шваркнул об пол, брызнуло и зазвенело…
– Достойно есть, – окая нарочито и смеясь, сказал Мизгирь; и спросил запоздало: – А что за фрукт?
– Да Распопин же! С перфомансом…
– Ах, ну да… Аля, будьте умничкой, найдите-ка нам еще этого, искристого. По крайности, мы холстов ничем не портим, заслужили… одним неделаньем заслужили, заметьте, по-толстовски, кажись… Каково?! – сказал он, обращаясь к Базанову, и тот, против ожиданья, не увидел в его маленьких глазах ничего веселого.
– Таково… – подавил он вздох. Впору на воздух было; но и там ждала, творилась все та же, по сути, неимоверная глупость, только бытовухой прикрытая, суетой и толкотней муравьиной – без их, муравьев, инстинкта. – Неумен человек и продажен, и лжив, и скучен. Человек наш как таковой. И сколько все это может продолжаться –
