неприятно смотреть, но он постоянно притягивал взгляд, отчего я чувствовала себя крайне неловко.
Темно-каштановые кудрявые волосы Надин доходили до плеч. А цветастый балахон, подметавший пол, был украшен разными символами, цифрами и фигурами животных, вышитыми бисером.
– Оставь ее, Кассель, – величественно взмахнула рукой женщина. – Здесь, в моем музее, ей ничто не причинит вреда. Клянусь!
Над ее рукой вспыхнуло пламя и осыпалось блестящими искрами.
Мне не хотелось расставаться с парнем. Надин пугала и настораживала меня. Все-таки именно Кассель должен довести меня до квартиры, рассказать обо всем, заселить. Как мой коллега, представитель моего работодателя, он должен был убедиться сам, что со мной будет все в порядке.
Увы, Кассель сбросил меня в руки Надин, как ненужный балласт.
– Спасибо за заботу, – поблагодарил он и отпустил мою руку. – Тогда я зайду за ней завтра, в восемь утра.
– Зачем так рано? – удивилась Надин. – Здесь идти пешком десять минут.
– Позавтракает в кафе. – Кассель окинул меня взглядом. – Продукты она не купила, где находятся магазины – не знает, да и поздно уже показывать.
– Ну хорошо, – кивнула хозяйка и хлопнула в ладоши. Тут же под потолком загорелись лампы. – А свет мы экономим. Я сожгла аккумулятор, и пока не привезут новый, используем запасной.
– Что, опять сложный клиент? – понятливо хмыкнул Кассель.
– Да, – охотно согласилась хозяйка, – такой упрямый попался! Не понимаю я этих мужчин. Иногда они сами не знают, чего хотят… – И она брезгливо передернула плечами. – Но что ж мы тут болтаем? Девочке отдыхать пора! Ты иди, иди, милый, и передавай привет отцу. Пусть в следующий раз привезет мне сувенирчик. Давно я не получала от него подарков.
– Передам! – кивнул Кассель и махнул мне рукой. – Отдыхай. До завтра!
Так я и осталась в обществе странной старушки и неживого охранника в музее перемен.
– А почему у вашего музея такое странное название? – спросила я, поднимаясь по лестнице за Надин.
Лестница была старинной, из крепких досок темно-коричневого цвета, с лакированными перилами, в начале и в конце украшенными башенками с круглыми навершиями. На стенах висели темные картины в тяжелых деревянных рамах, писанные маслом и потрескавшиеся от старости. Кажется, эта мелкая сеточка называлась кракелюр. Мама говорила, что он всегда есть на старинных картинах. И картины, изображавшие взрыв планеты, Млечный Путь и космическую туманность, явно были древними.
И от понимания этого я чувствовала себя непривычно и неуютно: будто то, что я знала о своем мире, в котором жила свои восемнадцать лет – совсем не то, что мир представляет собой на самом деле. Я знала какую-то маленькую его часть. А он был больше и многогранней.
Как эти картины.
Мне было сложно представить, чтобы двести лет назад в какой-нибудь Франции или Голландии так натуралистически изображали космос.
