предсказывает судьбу нарядной даме, к юбке которой жмется малыш в распашонке; другая женщина подмывает ребенка; вот чей-то вертел с увитой травами кабаньей головой над костром; вот шарлатан-лекарь с пучком соломы в кошеле, устроившись под знаком горящего сердца и саламандры и выложив напоказ свой диплом, нащупывает зуб во рту пациента; рядом шут, с которым заигрывает монахиня из тех, у кого сена вдоволь; а вот и тучный аббат, поднимающий стакан за блага, которыми Господь наделяет тех, кто ему неустанно служит[366].
От всех обособились едущие наверху молодые любовники. Они устроились у густого куста, придающего сцене идиллический характер. Шум, доносящийся снизу, не достигает их ушей. Изысканно одетый юноша щиплет струны лютни, девушка держит ноты, ей что-то поясняет третий персонаж. Целующаяся парочка видом попроще утопает в гуще куста, из-за которого за влюбленными подглядывает еще один человек. Не он ли поднял на шесте кувшин, символ соития? Слева от всех них ангел, преклонив колени и прижав руки к груди, обращается с мольбой к Христу, появившемуся на фоне окруженного облаками солнца – там, где он будет восседать в день Страшного суда. Справа пляшет под собственную дудку «амур похоти»[367] – голубой демон с крыльями бабочки и павлиньим пером на хвосте.
Главная картина благодаря вертикальному формату выглядит между боковыми створками как миниатюра, украшенная маргинальным орнаментом[368]. Слева изображен рай. В небе разыгрывается прелюдия к сотворению человека – низвержение восставших ангелов. Превращаясь в гибриды насекомых, птиц и пресмыкающихся, мятежники падают в море или на пустынный берег за пределами рая[369]. Рядом с фонтаном жизни Бог творит Еву. Она поддается искушениям змея. Ангел с огненным мечом изгоняет прародителей из рая.
По контрасту с сочной зеленью райского сада, на правой створке адское пекло переливается всевозможными оттенками пламени, дыма, раскаленного железа, тлеющего и обугленного дерева. Босх стремится убедить зрителя, что ад – это не такая область, где правит «бог зла», якобы равносильный всеблагому христианскому Богу. Для благочестивого христианина «бога зла» не существует. Зло – это лишь недостача добра. Поэтому ад – не равносильное добру бытие, а нечто близкое к небытию: бессмысленная хаотическая деятельность, всеобщая неустойчивость, необратимая изменчивость, распад.
Отвергая традицию ван дер Вейдена, Баутса и Мемлинга, которым преисподняя представлялась в виде вулканического нагромождения скал, омываемого огненными потоками, Босх возвращается к немецкому прецеденту – к преисподней в «Страшном суде» Стефана Лохнера, изобразившего ее в виде горящей, разваливающейся на наших глазах крепости. Рукотворные формы позволяют представить эфемерность демонического мира выразительнее, нежели формы природные.
На фоне багрового неба темнеют силуэты пылающих и чадящих руин[370]. У их подножия души грешников барахтаются
«Сама суета этой многоликой повседневности составляет ее радостное начало и несет в себе нечто от предустановленного порядка, нечто от положительной нормы, а не только от греховных заблуждений земной жизни, – подчеркивает современный исследователь. – Живопись Босха, загорающаяся под ярким светом пестротой красок и струящаяся переливами тончайших оттенков, переводит эту сцену в план праздничного, почти карнавального зрелища» (
Там же. С. 31.
Ранняя Церковь учила, что падение Сатаны и его сообщников, поднявших мятеж против Бога, предшествовало акту сотворения человека, и усматривала аллюзию на это в словах Исаии (14: 12–15): «Как упал ты с неба, денница, сын зари! Разбился о землю попиравший народы. 〈…〉 Низвержен в ад, в глубины преисподней». «Сын зари» в пророчестве Исаии – Люцифер. Завидуя Адаму, Люцифер заставил его согрешить. В более поздних преданиях проводится мысль, что Бог сотворил Адама и Еву для того, чтобы их потомки заняли освободившиеся места падших ангелов.
Шарль де Тольнай считал этот фрагмент правой створки «высшим живописным достижением работы, первой попыткой достигнуть эффекта, с таким мастерством использованного художником впоследствии» (
