оле имени М. В. Ломоносова, неподалеку от станции «Таганская-кольцевая». Школа стояла в окружении генеральских домов и бункера времен холодной войны, из которого давно уже сделали то ли музей, то ли ресторан. Из окон с одной стороны виднелась высотка, а с другой можно было наблюдать, как по Москве-реке ходят речные трамваи.
Несмотря на центральность, школа не была элитной. Туда набирали учеников, не считаясь с семейным достатком и происхождением. Максимум, что про Ломоносовку говорили, – «приличная школа, куда ходят приличные дети приличных родителей».
И мы все ходили в одинаково приличной черно-белой одежде. На уроках делали страшно усердные лица, по крайней мере когда учитель вдруг отрывался от книги и начинал есть нас глазами. Мы притворялись, будто всё понимаем и принимаем, не бунтовали и не возражали, даже когда учитель впадал в очевидный маразм. Себе же дороже!
После уроков (всё еще поддерживая приличный вид) брели в гардероб, снимали форму и надевали нечто бесформенное: широкие штаны и рваные джинсы, футболки с принтами рок-групп, толстовки с капюшонами, лонгсливы с нарисованными татуировками, кеды со звездами, кроссовки с тремя полосками, мартинсы и слипоны в клетку. К рюкзакам цеплялись значки, ремни щелкали огромными бляхами, кепки поворачивались плоскими козырьками вбок, кошельки крепились на цепи. Сбившись в кучки, мы шли на свободу, чаще всего в направлении футбольной коробки.
На футбольной коробке все мешались со всеми, социальные страты стирались, а мы делались неотличимы от локальной шпаны, от кадетов и от гимназистов. Нас окликали лишь на подходе: «Идут ломоносовцы! Гешу чур к нам! То́лстого на ворота давай». И мы растворялись, бросали рюкзаки на грязный асфальт, переставали быть ломоносовцами. Всегда, сколько себя помню, на коробке в теплое время года днем после школы шел матч. Пыльный, потный, травмоопасный, по дворовым понятиям, без арбитра. Поставили тебе подножку или ты сам об себя споткнулся и расфигачил колено – это решали орел или решка, камень, ножницы или бумага. Неизменно, когда возникал спорный момент, все зрители матча вставали и с жаром скандировали «Фейр-плей-фейр-плей-фейр!», не всегда понимая, что это значит.
Несколько раз я отважно заступал на коробку, но меня останавливал дворовый подонок, короткостриженый тип в адидасовских шортах и вызывающе желтой футболке под номером десять, Пеле. Он смачно харкал, чуть-чуть не попадая мне на ботинок (предупредительный выстрел), и говорил:
– Рыжие – в запасных.
В этот момент неприятное что-то распространялось по телу, дыхание уходило в живот. Я сглатывал обиду и шел наблюдать на скамью запасных, точнее на лавочку за коробкой. Вмазать бы этому Пеле как следует и, стоя над ним, воинственно крикнуть: «Ну и кто теперь запасной?!» Но так только в кино.
Лист ожидания в команду был бесконечен. Когда высовывалась из окна мать То́лстого и призывала его домой, вперед вырывался Андрюха-кадет, после него на ворота шел Картавый Диман, за ним Чупраков-младший, того сменял Леха Косарь и так далее. Я был запасным запасных, в самом конце длинной очереди. Когда я наконец получал шанс, уже начинало смеркаться, коробка не освещалась, играть было беспонт. Однажды я перестал ходить на коробку.
Шел после школы сразу домой, и мать ставила передо мной тарелку со щами. Мы садились и смотрели по телику всякую дичь. Пока Катя Пушкарева терпела унижения на работе, а няня Вика бегала за продюсером Максом, мать задавала мне одни и те же вопросы: ну что, как там в школе, что нового на уроках, проходили ли уже то-то и то-то?
Я так же монотонно ей отвечал, что школа в совершенном порядке, на уроках все исключительно старое, а то-то и то-то по-прежнему ждет меня только в следующем, одиннадцатом классе, а я в десятый, ну, если ты вдруг забыла, только что перешел.
Никто из нас друг друга не слушал. Отец смотрел в соседней комнате футбол и тоже порой имитировал любопытство: ну, как там в школе…
Школа наша была с уклоном в историю, но, как и все нормальные дети, мы не осознавали себя внутри исторического процесса и в упор не замечали причинно-следственных связей. История – это прошлое. Мы – в настоящем.
Однажды к нам приезжали с телевидения, с первого или со второго канала; хотели показать всей стране, как учатся дети в исторической школе, в историческом центре. Всех спрашивали и меня почему-то спросили: «Мальчик! А вот что для тебя история?»
Я ответил, что история – это предмет, причем вполне конкретный предмет – учебник для учащихся десятого класса. Не знаю, как там у других, а у меня история была с улыбающимся Гагариным на обложке в его стандартном оранжевом комбинезоне и со шлемом на голове. Космонавт улыбался насмешливо, вместо некоторых зубов у него зияли пустые пространства, глаза были в синяках, а из шлема торчали рога. Напрасно библиотекари пытались обелить лик орденоносца – чернила стойко держались.
Кроме пакостей на обложке, предыдущий владелец (судя по карточке, некто Ердынцев О.) назло системе
