выслушивал, вздыхал и говорил Сергею постоянно одно и то же: «Ладно… Ты сказал, я услышал. Будем разбираться. Благодарю за службу. Ступай». Вот и все. А уж как он там разбирался, да и разбирался ли вообще, того Сергей, конечно же, не знал.
И вот, поди ж ты, именно с Кальченко Сергей и сошелся. Даже, можно сказать, подружился. Возможно, это случилось потому, что надо же было ему хоть с кем-то сблизиться, а может статься, оттого, что сам Кальченко был человеком общительным, напористым и энергичным, а потому сближение случилось больше по его воле, чем по инициативе Сергея. Но как бы там ни было, они стали часто встречаться. Иногда у Сергея, иногда у Кальченко. Прапорщик так же, как и Сергей, проживал в одиночестве в своей квартирке, очень похожей на квартирку Сергея. Даже в том же самом доме, правда, в другом его крыле.
Встречались они в основном после работы, по выходным и по праздникам. Что они делали при встрече? Пили водку, беседовали. Иногда в женской компании, но чаще вдвоем. При женщинах, впрочем, никаких серьезных бесед не вели, было, как и полагается в таких случаях, сплошное игривое легкомыслие, а вот когда Сергей и Кальченко оставались вдвоем, беседы случались гораздо серьезнее. Говорил больше Кальченко, а Сергей слушал, соглашался с ним или не соглашался, молчал или возражал – это смотря о чем велась беседа. Так было и в этот раз.
– Тоска! – пожаловался Кальченко. – Ох и тоска же! Лютая тоска! И вчера была тоска, и сегодня тоска, и завтра она будет так же, родимая!.. Ничего, кроме тоски, в здешних местах нет и никогда не будет. Вот в чем беда. А ведь я такой же столичный житель, что и ты. Ты спросишь – как меня занесло в эти погибельные места? Ну, об этом долго рассказывать… Да и не в этом дело! То есть не во мне дело, а в тебе! Я-то что? Я прапорщик. Захочу, и напишу рапорт об увольнении хоть завтра. И уволят меня, куда они денутся. А почему? А потому что я пешка, понятно тебе? Таких, как я, много. А вот ты – другое дело. Ты офицер. А потому как ты ни колотись, сколько рапортов ни пиши, а никто тебя не уволит. Не для того тебя пять лет учило родимое государство, чтобы взять да и уволить! А потому так ты здесь и останешься на веки вечные в лагерных кумовьях. Ну, может, со временем выбьешься в лагерное начальство… А только это одно и то же. Даже еще хуже, потому что на тебе больше будет лежать ответственности. И вот я у тебя спрашиваю – об этом ли ты мечтал? Это ли цель твоей жизни?
– Но ведь мой предшественник Алябьев сумел добиться перевода, – возразил полухмельной Сергей.
– Алябьев! – с нотками презрения произнес Кальченко. – Сумел добиться перевода! Да, сумел! Да вот только… Знаешь ли ты, сколько лет он протрубил здесь в кумовьях, пока там, наверху, изволили обратить внимание на его горестные вопли? Не меньше десяти лет. Десять лет! Можно сказать, все молодые годы. Да и то… У Алябьева были связи, так сказать, мохнатая рука, которая и вытащила его отсюда. А вот у тебя есть мохнатая рука?
– Нет, – ответил Сергей. – Была бы, разве я сюда угодил бы?
– Вот! –
