ненным, капризным и некрасивым младенцем, и её держали от матери подальше, а потом, когда она начала понемногу ходить, но оставалась такой же болезненной и капризной, её тоже держали подальше. Сколько Мэри себя помнила, её всегда окружали тёмные лица нянюшки и других слуг-туземцев, а так как они всегда ей повиновались и во всём уступали – ведь мемсахиб рассердится, если её потревожит плач ребёнка! – то к шести годам она превратилась в отвратительную эгоистку и маленькую тиранку. Она так не понравилась молодой гувернантке-англичанке, которую наняли, чтобы научить её читать и писать, что через три месяца та отказалась от места, а другие не выдерживали и этого срока. Если бы Мэри самой не захотелось читать книжки, она так бы никогда и не научилась грамоте.
Однажды удручающе жарким утром – Мэри уже исполнилось девять лет – она проснулась в крайне дурном расположении духа и, увидав, что возле кровати стоит не айя, а какая-то незнакомая служанка, ещё пуще рассердилась.
– А ты зачем сюда явилась? – сказала она женщине. – Ты мне не нужна. Пришли мне мою айю.
Женщина испугалась и, запинаясь, пробормотала, что айя прийти не может, а когда Мэри стала кричать, бить её и пинать, та только в ужасе повторяла, что айя прийти к мисс сахиб никак не может.
В то утро всё было как-то странно. Обычный порядок нарушился, некоторые из слуг-индийцев куда-то исчезли, а те, кто оставался в доме, старались не попадаться на глаза или проскользнуть мимо, и лица у них были серые от страха. Но Мэри ничего не объясняли, и айя не появлялась. Утро Мэри провела в одиночестве; потом побрела в сад и принялась играть под деревом возле веранды – она делала вид, будто разбивает грядку для цветов. Она втыкала в землю большие багровые цветы гибискуса, а сама меж тем всё больше и больше сердилась и бормотала про себя всё, что выскажет Сейди, когда та вернётся.
– Свинья! Свинья! И родители твои свиньи! – бормотала она, ибо назвать туземца свиньёй – самое страшное оскорбление.
Сжав зубы, она снова и снова повторяла эти слова, как вдруг услыхала, что на веранду вышла мать с каким-то светловолосым молодым человеком. Они остановились, переговариваясь странными, приглушёнными голосами. Мэри знала этого юношу, который походил скорее на подростка. Она слышала, что этот юный офицер недавно приехал из Англии. Мэри разглядывала его лицо, но ещё внимательнее – свою мать. Она всегда любовалась ею, если представлялась возможность, ведь мемсахиб – Мэри чаще всего так её называла – была такая высокая, стройная, красивая и так изящно одевалась! Её шелковистые волосы вились, небольшой изящный нос был надменно вздёрнут, а огромные глаза смеялись. Она носила лёгкие, воздушные платья, которые, как говорила Мэри, были «все в кружевах». В это утро кружев, казалось, было больше обычного, но глаза её не смеялись. Большие и испуганные, они с мольбой взирали на светловолосого юного офицера.
– Неужто это так серьёзно? – спрашивала она. – Скажите мне правду, прошу вас.
– Это ужасно, – отвечал тот дрогнувшим голосом. – Ужасно, миссис Леннокс. Вам ещё две недели назад следовало уехать в горы.
Мемсахиб ломала руки.
– О, знаю, знаю! – восклицала она. – Я осталась только для того, чтобы поехать на этот дурацкий приём. Какая глупость!
В тот миг со стороны хижин, где жили слуги, раздался такой громкий плач, что миссис Леннокс схватила юношу за руку, а Мэри вся задрожала. Плач становился всё громче и отчаяннее.
– Что это? Что? – спросила миссис Леннокс. У неё перехватило дыхание.
– Кто-то умер, – отвечал юный офицер. – Вы не сказали, что она уже поразила ваших слуг.
– Ах, я не знала! – вскричала миссис Леннокс. – Пойдёмте! Пойдёмте!
Она повернулась и побежала в дом.
То, что произошло потом, было ужасно. Позже Мэри объяснили все загадки этого утра. Оказалось, что в городе разразилась страшнейшая холера и люди умирали как мухи. Ночью заболела айя – и громкий плач, который Мэри услыхала в саду, означал, что её няня умерла. Не прошло и дня, как умерли ещё трое слуг, а остальные в ужасе разбежались. Всюду царила паника, во всех домах лежали умирающие.
Второй день Мэри, всеми забытая в суете и смятении, провела у себя в детской. Никто её не хватился, никому не было до неё дела, а она и не подозревала о том, что творилось вокруг. Она то плакала, то дремала. И знала только, что все больны, и слышала сквозь двери непонятные и страшные звуки. Один раз она прокралась в столовую: в комнате никого не было, хотя на столе ещё стоял недоеденный обед, стулья и тарелки были в беспорядке, будто их торопливо отодвинули, когда обедавшие вдруг в спешке встали из-за стола. Мэри поела немного фруктов и печенья, а ощутив жажду, осушила стакан вина, стоявший на столе. Вино было сладкое – и крепкое, но она этого не знала. Скоро её стало клонить ко сну, она вернулась в детскую и опять закрыла глаза, напуганная криками в хижинах и беготнёй в доме. От вина ей так хотелось спать, что глаза у неё просто слипались;
