повернулся ко мне. Ни улыбки, ни жестокой усмешки, лишь твердая, непоколебимая решимость, и я даже не могла ненавидеть его за это. Он зашел слишком далеко, поставил на карту слишком много, вознесся в своих мечтах слишком высоко.
Стоящий рядом со мной Лео сказал:
– Встань на колени, Дишива.
Сражайся или подчинись. Выбор уже был сделан, и я опустилась на колени, словно мученица перед казнью.
– Я молю о благословении Единственного истинного Бога, – начал Лео, и, должно быть, в какой-то момент перешел на чилтейский, чтобы удержать внимание толпы. Время потеряло всякое значение. Остались только я, он и твердое дерево под моими коленями. – Да хранит он эту воительницу, отдающую ему свое тело и душу, пока она сражается, защищая его и его покорных слуг в смертной земной юдоли.
Молчание затаившей дыхание толпы притягивало мое внимание, но я не сводила глаз с ног Лео и не смела пошевелиться.
– Клянешься ли ты, Дишива э'Яровен, своей жизнью и честью защищать веру в Единственного истинного Бога?
Слова застряли в горле, я никак не могла проглотить отвращение, не имевшее никакого отношения к людям, чью веру я принимала, и направленное лишь на человека, стоявшего надо мной.
Пусть думает, что сломал меня. Пусть считает, что победил.
– Клянусь своей жизнью и честью, что буду защищать веру в Единственного истинного Бога, – сказала я, и мое бесчестье пронеслось по двору, подгоняемое волной ропота левантийцев.
Стоявший неподалеку Ошар перевел для толпы на кисианский.
– Отказываешься ли ты, Дишива э'Яровен, от поста капитана императорской гвардии и Третьих Клинков, чтобы с честью защищать Бога?
Я проглотила жалость к себе вместе с желчью.
– Отказываюсь.
Тишину во дворе нарушал только перевод моих слов.
– Как самый высокопоставленный из присутствующих священников, я имею честь принять твою клятву от имени моего отсутствующего отца, иеромонаха Чилтея, и от имени самого Единственного истинного Бога, твое служение которому, я уверен, наполнит гордостью сердца всех левантийцев.
Снова поднялся гул. Ошар переводил. Среди шума запел единственный голос, и песня пронзила мне сердце. У левантийцев тоже были песнопения, чтобы привлечь внимание богов, но это, чужое, оказалось не менее прекрасным.
Я вздрогнула от прикосновения ткани к лицу. Светлой, мягкой ткани, удушающей, словно облако.
Маска.
Когда Лео завязывал ее на моей бритой голове, я сжала губы. Свет пробивался сквозь прорези, сужавшие мир до узкой полоски, и не было никакой возможности дышать, кроме как через ткань. Никакой возможности казаться кем-то, кроме безликого служителя Единственного истинного Бога.
Я больше не левантийка.
– Поднимись, Дишива, Защитница веры, – сказал Лео, когда песнопения стихли. – И займи свое почетное место.
Я,
