и попытаемся себе ответить, почему нам стало так хорошо. А ведь и вправду хорошо от этих слов, поставленных рядом, из Евангелия от Иоанна и из беседы Серафима Саровского. Хорошо, несмотря на некоторое смущение, которое эти слова вызывают и в котором мы не можем себе не признаться. Уж такие мы чуткие ко всем затаенным движениям, смутным брожениям, нераспознанным зовам своей души и мнительные, опасливые, воспаленно пристрастные в их оценке.
И тем не менее, признаваясь, ловим себя на том, что все же… нам хорошо, несказанно хорошо, как будто вдруг освободились от тяжкого груза, стало легко дышать, разошлись пасмурные, низкие, рыхлые облака, и приоткрылись горизонты, высветилась даль, показался бесконечный простор небес. Ведь сам Христос сказал: «Обителей много». И даже постоянно говорил, вновь и вновь повторял, ведь речи Христа в Евангелии Иоанна – не единожды, а много раз им от Него услышанное, выношенное, продуманное и часто по-своему, со своими оттенками смысла выраженное. Как полагают исследователи, каждая речь Христа в Евангелии – маленькое богословское построение, своеобразный трактат самого Иоанна. Значит, мысль о множественности, бесконечности духовных миров ему, безусловно, дорога, он захвачен, вдохновлен ею.
Но в то же время Иоанн не развил, не развернул ее, а, напротив, придал ей несколько завуалированную (забегая вперед: вуаль – одно из любимых с детства, обожаемых до немого восторга слов… впрочем, нет, об этом чуть позже) форму. Иначе говоря, он не стал переводить с символического, образного языка (в доме – обителей) на язык философского дискурса, греческого любомудрия. Собственно, почему?
Да потому что о таком нельзя, это сокровенно, для немногих, для избранных, для пламенеющих одиночек. А при этом уже есть церковь, складывается канон, появляются апокрифы, осуждают и клеймят еретиков и нарождается ортодоксия – отсюда и невольное смущение. И смущение Иоанна (он ведь и сам борец с гностиками, многое в его Евангелии направлено против них), не позволяющее ему развить мысль, и наше собственное навязчивое смущение, которое удерживает нас от мечтательных поз. Ведь за те века, что разделяют нас с Иоанном, одиночек стало меньше, а ортодоксия усилилась, окрепла, умножилась, разрослась. Поэтому завуалированная форма – самая подходящая для мысли Иоанна: она скрывает тайну от непосвященных, и при этом всегда найдется кто-то, кто отважится, дерзнет приподнять вуаль…
Серафим Саровский – один из таких избранных, пламенеющих (что заложено в самом имени[9]), дерзнувших. Читая и перечитывая в своей келье четвертое Евангелие, он услышал зов Иоанна и отозвался или, как он сам говорит о себе, усладился. Усладился до умильных слез и возжелал видеть обители. И Господь не лишил его милости – он был восхищен. «А о той радости и сладости, которые я там вкушал, сказать тебе невозможно».
Вот почему нам так хорошо: слова Христа о бесконечности миров находят подтверждение в живом опыте отдельного человека, святого, подвижника и молитвенника, и через него, благодаря ему мы словно бы приобщаемся, становимся причастны высшей радости и сладости, обретаем надежду, что и нам они когда-нибудь откроются во всей полноте.
И все-таки некоторое смущение не
Серафим – с древнееврейского – жгущий, огненный.
