другое еще была эта «штука», как не возможность в любое время встать в дверях: «Ты не умрешь?» И как это мог делать предатель?
Марья Александровна подобрала трубку, прижалась к ней губами, сморгнула слезы и таращилась на уровень заряда батареи на потертом экранчике – после проклятого известия «бедового» она стала бояться, что из-за севшей батарейки телефон отключится в самый ответственный момент, и Вовка не дозвонится. Теперь она носила трубку с собой всюду, даже в ванную, подзаряжала ее, стоило погаснуть первой метке на батарейной шкале, и оставляла на ночь возле будильника. Телефон молчал, так что подчас Марья Александровна сравнивала его с самим Вовкой, замыкавшимся в себе по совершенным пустякам, начинала тревожиться, не разладилось ли что, звонила с него на свою обычную трубку, потом на домашний номер, потом набирала знакомых, которые отвечали настороженно, так как номер не определялся, а оттого что он не определялся, было нельзя проверить главного – работала ли карта на прием. Просить о помощи кого-то сведущего в этой игрушечной машинерии Марья Александровна опасалась – мало ли что там можно было сбить ненароком, да и Вовка требовал помалкивать об их секрете. Номер, помимо него, вероятно, знал еще Михайлов, но отныне Михайлов перестал для нее существовать, навсегда растворился в своем поднебесье. Услышать заветную трель и почувствовать в руке одуряющую, как озноб, вибрацию звонка она пока могла лишь, если переключала что-нибудь в настройках сигнала, и, бывало, просиживала за этим до тех пор, пока не замечала щербинку на шкале, не откладывала трубку и не бралась за голову.
Альпийский городок, собранный по лесистым склонам вокруг лебединого озера, точно макет на выставке, ошеломил ее: она ехала в прифронтовую полосу, в дым, грязь и развалины, державшие в заложниках сына, а попала в какой-то детский сон. Было начало осени, леса только подергивались кровяно-золотой пыльцой, по утрам с гор сходили туманы, тут и там на фасадах попадались чеканные известия о постое то Гофмана, то самого Гете, и Марье Александровне потребовались целые день и ночь, чтобы совместить, стянуть это сказочное место с мыслью о пропаже Вовки. На деревянном коттедже – опрятном, как ларец, смотревшем на озеро верандой в диком винограде, – не было никакой таблички, которая говорила бы, что Вовка с семьей арендовал его три недели назад, но Марья Александровна даже не сверяла адрес с каракулями в записке «бедового», каким-то шестым чувством она поняла, что сын останавливался именно тут. И тотчас, стоило ей поставить себя на место Вовки, будто невидимая завеса пала между ней и сказочным миром вокруг нее. И отчего-то это было страшно. Она смотрела на дом, на лебедей, скользивших знаками вопроса у берега, и как бы перестала узнавать их. Потом охнула, пошла прежней дорогой к гостиничке и на ходу все заполошно оглаживала голову, удивляясь, как та оставалась цела после чудовищной мысли о том, что такая сказочная красота могла соблазнить кого угодно, не то что Вовку. Затем, часа через полтора, когда собирался дождик, вернулась к коттеджу,
