всего лишь переговорить со святыми отцами, ну, на предмет покупки.
Мосина умела удивлять. Она могла расставить на сцене писсуары из папье-маше (действие пьесы происходило в мужском туалете), могла спрятать рок-группу за сценой, чтобы та грянула в момент лирического монолога, и кагор был из той же оперы. Причем главную арию в опере предлагалось спеть мне: себя Мосина в этой роли «не видела», поскольку женщина в церкви – существо второразрядное, а тут два фургона, как-никак…
– Честно говоря, я тоже для такой роли…
– Брось, у тебя получится. К тому же ты не даром будешь работать, а за процент. Получим свою прибыль, поделим, и ты бросишь наконец пахать на этих «новых русских». Спектакль будем делать вдвоем! Да от этого Курамова с его кинухой одно мокрое место останется! Ну скажи честно, я ведь лучше, чем он?
– Ты – лучше. Но кагор…
– Кагор нас спасет. Выручи, я умоляю! Я просто пропадаю, пойми!
Окурок нервно раскрошили в пепельнице, после чего Мосина надолго закашлялась. А я понял, что придется тащиться к святым отцам. Я не умел отказывать Мосиной, любые мои проблемы в сравнении с ее проблемами – меркли и казались ничтожными. У меня не было долга в несколько тысяч зеленых, не было астмы; и ребенка с пороком сердца я не рожал, а Мосина – родила и теперь разрывалась между творческими порывами и санаториями, куда иногда помещали юного Антона.
– Когда начнем делать спектакль, – откашлявшись, сказала Мосина, – я брошу курить. Честное слово!
– Ты и в прошлый раз, когда начинала, обещала бросить.
– Ну, тогда был стресс! Да и Антон, как ты помнишь, в больницу попал… Между прочим, он сейчас в санатории, нужно его навещать, поэтому в церковь, сам понимаешь… Да, тебе же нужны образцы!
– Образцы чего? – не понял я.
– Продукции. Мне эти краснодарцы завезли несколько бутылок на пробу…
Нырнув под стол, Мосина извлекла три бутылки. «Кагор № 32» – это я прочел на этикетке.
– Сама-то пробовала? – спросил я.
– Я сухое пью, как ты помнишь… Но это вино – классное, я тебя уверяю! Можешь смело нести его прямо в Александро-Невскую лавру!
– В лавру – слишком нахально, – сказал я, укладывая бутылки в сумку. – Я начну с чего-нибудь поскромнее.
Моя работа оторвала меня от культуры, Мосина же вроде как возвращала в ее лоно. Возвращала, впрочем, хитрым окольным путем, через коммерцию и церковь, а эти две вещи были равно от меня далеки, да и вообще как-то плохо соединялись в мозгу. Отложив свидание с попами, я двинул на Невский, по которому не гулял уже черт знает сколько времени. И на первом же перекрестке увидел Дятлова.
Под мышкой он держал увесистый черный том, и лицо Дятлова озаряла загадочная усмешка. Обернутый в глянцевую суперобложку, том выскальзывал, но Дятлов почему-то не спешил укладывать его в потрепанный кожаный портфель. Наоборот, он взял портфель под мышку, а том понес перед собой, как Евангелие в церковный праздник. Встречные, однако, проявляли полное равнодушие к приобретению
