и на миллиметр, скованные морозом. Спрятавшаяся за горою луна освещала четверть неба мёртвенным светом, от которого, а также от тысяч равнодушных, замерших в давящей тишине звёзд становилось холодно в животе, по телу пробегал озноб. Быть может, этот пейзаж красив, если его разглядывать по телевизору. Вася шёл медленно, изредка поглядывая на светящийся циферблат командирских часов. Через двадцать пять минут пропустил Валю вперёд, процедив сквозь лёд на усах:
– Пятьдесят минут идём, десять отдыхаем. И не торопись! Потеть нельзя!
Лиц видно не было, голос исходил как из-под земли, и Вале снова стало жутковато. «Может, вернуться, пока не поздно? Ведь не дойдём!» – мелькнуло в мозгу. Но говорить такое было стыдно, и он пошёл вперёд, решив, что если уж будет совсем невмоготу, то можно бросить груз и вернуться обратно налегке.
– Перекур. – Вася подкинул рюкзак повыше и согнулся пополам, уперев руки в колени. – Взво-од, раком стано – вись! Ать-два!
Но обоим было не до смеха.
– Сядешь – намокнешь, – пояснил тогда командир взвода, – рассветёт, тогда сядем куда-нибудь, а сейчас не видно ни пса, ещё лыжи поломаем в этой чащобе. Тогда – хана.
Когда они в такой же позе отдыхали в третий раз, начало светать. Через полчаса рядом с просекой они разглядели поваленное дерево, скинули рюкзаки и боком, чтобы лыжи не мешали, уселись на ствол. Вася закурил и глянул на друга:
– Эй, три-ка нос, пока не отморозил!
– А ты – левую щёку. Белая, как спирохета.
– А кто это такое?
– Червяк какой-то. Мама им пугала. Не помню точно.
Они сняли рукавицы и стали растирать лица. От спин исходил парок, волосы взмокли.
– Хреново дело, – Вася не докурил, закашлял и бросил папиросу, – мы прошлый год до этого места где-то за час дошли, а сейчас – за три с половиной. Надо прибавить.
– А во сколько вы на месте были? – позволил себе поинтересоваться друг.
– В восемь где-то.
– В восемь – чего?
– Вечера! Не утра же!
– Вась, так мы не дойдём сёдня!
– Вот я и говорю: надо прибавить. Кто испугался, тот может идти обратно. Ты пойми: это же самый кайф, когда преодолеешь все трудности, а потом лежишь на койке и вспоминаешь, как было трудно. Пошли, пока не замёрзли!
Они спрятали фонари в клапаны рюкзаков и снова побрели вперёд, поочерёдно торя тропу, иногда падая, и тогда другой сбрасывал рюкзак и помогал барахтающемуся в рыхлом снегу подняться, ибо самому встать было почти невозможно: опоры не было, руки проваливались в снег по плечи, как в воду. Ноги гудели, незащищённый промежуток кожи
между уже намокшими рукавицами и рукавом телогрейки воспалился и пощипывал. Иногда они присаживались на валёжины, счищали постоянно налипающий на лыжи снег, глядели друг на друга и невесело усмехались: кожа от мороза натянулась, губы почернели,
