он умолк и снова принялся внимательно оценивать меня своим острым взглядом. Я улучила момент и перешла в наступление.
– Отношения между нашими двумя странами очень плохи и становятся еще хуже. Нужно начинать какой-то диалог. Мы готовы. Что вы думаете о культурном обмене?
– Этот вопрос не рассматривается, – возразил он. – Во всяком случае, до тех пор, пока ракеты не будут убраны (имелись в виду ракеты «Першинг», которые США собирались установить в ноябре в Европе).
Он поднял вопрос о том, собирается ли Рейган бороться за свое переизбрание. Будет ли он снова избран? Я твердо ответила:
– Он будет. Он популярен. Вы знаете, что он победит.
Я перешла к проблеме того, что связано с трагедией KAL. Кто несет за нее ответственность? Он заверил меня, что было сделано все возможное, чтобы установить это. Я сказала:
– Вы совершили ужасную вещь, однако, мир циничен и вы можете выбраться из этой ситуации, а вы делаете это плохо.
– Я согласен с вами, – сказал он. Внезапно его глаза сверкнули, и он буквально взорвался, подчеркивая свои слова, потрясая кулаком:
– Вы! Вы не знаете, насколько близка война!
Пораженная его горячностью, я вначале попыталась опровергнуть его слова, думая про себя: «Он лжет. Они всегда лгут. Не верь его словам». Впрочем, напор и искренность его внезапного взрыва вызвали во мне оторопь. Я была настолько шокирована его предупреждением, что не запомнила, о чем еще мы говорили.
Такой была моя первая встреча с этим загадочным человеком. Я, конечно, не подозревала, что у меня будет с ними еще много встреч и что без него я никогда не смогла бы написать свою книгу о дворце в Павловске. Не могу сказать, что мы стали друзьями. Но, несмотря на то что мы находились по разные стороны, я думаю, у нас было взаимное уважение. В тот день мы расстались как противники, но не враги. Я отметила, что когда он поднялся проводить меня, он прихрамывал. Я спросила, что с ним, и он сказал, что страдает тяжелым артритом. Я упомянула своего сына Бобби и его суставные боли, вызванные гемофилией, для преодоления которых он принимал новое лекарство – мотрин. Богданов проявил большой интерес к этому и даже записал его название. Я обещала ему привезти лекарство, когда приеду в следующий раз. Его страстные слова снова и снова звучали в моем сознании, и я не могла отделаться от мысли: «А что, если он именно тот, кем все его считают? Что, если он на самом деле знает нечто?»
Всю оставшуюся часть недели в Москве я пыталась пробить стену твердокаменного отказа разрешить мне вести исследовательскую работу над моей книгой в Ленинграде. Я очень хотела написать об истории и чудесном восстановления из послевоенных руин дворца в Павловске. Я пыталась идти всеми известными мне путями, терпеливо взбираясь по ступенькам бюрократической лестницы лишь для того, чтобы отовсюду слышать отрицательные ответы, применяемые в России на все случаи жизни: «Он только что вышел», «Он на встрече», «Он приболел», «Его вызвали по делу,
