слышишь меня? – спрашивает она: – Расскажи, как это было.
– Что? Что «это»?
– Как ты познакомился с Тиной?
Хох!.. Как!.. Как это было… Это было…
Глава 26
– Ты обещал, – говорит Лена, – рассказать о том вашем клоне, который…
Этот Гуинплен до сих пор для меня – кость в горле.
– Хорошо, – обещаю я еще раз, – вот только…
– Что?
На сей раз, я понимаю, мне не отвертеться!
– Что?!.
– Все дело в том, что…
– В чем!?
– Мы его…
Лена сидит напротив с самым спокойным и рассудительным видом. Именно это спокойствие и принуждает меня к рассказу.
– И где он сейчас? – ее новый вопрос.
Ха! Знать бы! У меня вот уже много лет нет ответа на этот вопрос.
– Это был первый наш блин, – произношу я, чтобы Лена укротила свой пыл.
– Чай, кофе?..
Конечно, я не стану рассказывать подробности. Чтобы утаить главное.
– Хорошо бы малиновой, – прошу я, – на донышке.
– Дорогой мой, – говорит Лена, – прости, пожалуйста, но…
Похоже на то, что она понимает мою подавленность этой историей с Гуинпленом. И старается выхолостить меня своим спасительным участием. И ни словом не заикается о наших осечках и потерях. Ни словом!
– Гроб, – говорю я, рассказывая почти дословно историю Гуинплена, – устанавливают на крепкий свежесрубленный стол, покрытый тяжелым кроваво-красным плюшем. Мне приходится посторониться, а когда гроб едва не выскальзывает из чьих-то нерасторопных рук, я тут же подхватываю его, чем и заслуживаю тихое «спасибо». Пожалуйста. Не хватало только, чтобы покойничек грохнулся на пол. С меня достаточно и того, что я поправляю складку плюша, задорно подмигивающего своими сгибами в лучах утреннего солнца, словно знающего мою тайну. Нет уж, никаких тайн этот ухмыляющийся плюш знать не может. Боже, а сколько непритворной грусти в глазах присутствующих! Большинство искренне опечалены, но есть и лицемеры, изображающие скорбь. Я слышу горестные вздохи, всхлипы… Ничего, пусть поплачут. Не рассказывать же им, что покойничек жив-живехонек, цел и невредим, просто спит. Хотя врачи и констатировали свой exitus letalis*. Причина смерти для них ясна – остановка сердца. Я это и сам знаю. Но знаю и то, что в жилах его еще теплится жизнь, а стоит мне подойти и сделать два-три пасса рукой у его виска, и покойничек, чего доброго, откроет глаза. Дудки! Я не подойду. Я его проучу. Кто-то оттирает меня плечом, и я не противлюсь. Теперь сверкает вспышка. Снимки на память. Кому-то понадобилась моя рука – чье-то утешительное рукопожатие. Понаприехало их тут, телекорреспонденты, газетчики… Это приятно, хотя слава и запоздала. Кладут цветы, розы, несут венки. Золотистые надписи на черных лентах: «Дорогому учителю и другу…» Золотые слова! А как сверкает медь духового оркестра, который, правда, не проронил еще ни звука, но по всему видно, уже готов жалобно
