в семье. Правда, любви в нашем понимании тогда не было. То есть, резкого отделения страсти от необходимости совокупления. Было, как говорят историки, регулятивное начало, то есть естественная бездумная обязанность повиновения природе. И естественная привязанность животных одного вида. И разговаривать не было необходимости – тогда этого не умели, только мекали и гукали.
Я был привязан к ней, как привязываются к котенку, прижившемуся в семье и подставляющему розовый живот, чтобы его погладили. С удовольствием целовал живот, и еще фыркал в него, вызывая щекотку. Она радостно повизгивала, тоже, видимо, привязалась ко мне, как любимое существо. Это было чистое чувство, как у Адама и Евы, правда, уже согрешивших и брошенных голыми в юдоль земную.
И все же члены племени подозревали в чужаке знание чего-то такого свыше их понимания, что вызывало суеверное чувство отторжения.
Да и я стал ощущать некое неудобство в душе. Какая-то будущая тоска не давала покоя. И было тесно в маленьком племени, ничего не знающем, кроме добывания пищи и почитания своих демонов – богов очага, кормящей реки, и вдали – грозно шумящего леса. Их тотемы стояли у берега реки, где располагалось их спасительное стойбище. Хотя и в моем будущем часто будет так же тесно, как в военной казарме, которую мог вынести только в молодости, прослужив два года. Хотелось простора, к которому привык в своей эпохе.
Недаром человеку дана жажда странствий и любопытство, – он всегда хочет чего-то нового. Да и они, дикари, хотели туда – в небо, одинаково, как люди во все эпохи. И все это началось в незапамятной истории, живет легендами и мифами, и остается лишь в исторической памяти.
Однажды у деревянных стен городища увидели огромную толпу одетых в шкуры дикарей с дубинами и острыми палками. Они показались огромными и страшными, обросшие волосом, с выдающимися вперед подбородками и впадинами глаз под покатыми лбами.
Это были толпы одного из диких племен, ищущих удобного места для устройства своего стойбища. Они громоздились на заборе, прыгая вниз с воем.
От неожиданности мы сначала опешили, и, опомнившись, тоже ринулись на них с копьями и кремневыми ножами. Те падали пачками куда-то за забор.
Вдруг около меня Омео охнула и повалилась назад. Я взял ее в руки, увидел страшную рану в голове, и внезапно вернулась острая боль, когда узнал о потере семьи.
И я потерял сознание.
В бреду мерещилась дикая потасовка побоища, и снова ощутил обрушение всего, чем жил в моем времени.
Я оказался один, со своей прежней болью. Отошел в прошлое страх за Омео и моих друзей, они не могли умереть, перешли в иную жизнь, к их тотемам. Потому не могли заменить то, что всегда подспудно болело в моей душе. Не было такого горя, как при потерях в мою эпоху, когда перестали верить в бессмертие.
2
Меня нашли около сияющей на солнце
