театра подписать официальную заявку на архив покойной.
– Зачем он тебе, Володя?
Что ему ответить?
– Любопытство. Curiosity.
– Curiosity? Курьез? Хотя – там много значений.
– Да, с Вашего позволения: усердие, странность, тонкое понимание, умение разбираться.
– Да, да… И «невозможно было себе представить умного и сведущего человека, который не был бы curious!» Помню! Убедил! Давай твою бумагу!
И размашисто, с завитком подписал.
Владимир привез в тесную родительскую квартиру чемодан чужих бумаг, фотографий и тот старый аппарат с ее письменного стола.
С него и начнем! Она что-то снимала им на кинопленку. Надо достать кинопроектор, посмотреть, что там.
Поиски кинопроектора заняли несколько дней. Наконец он привезен, кинолента вставлена.
Он снял со стены картину и освободил таким образом пространство светлой, почти белой стены.
Он ожидал увидеть всё что угодно, кроме того, что увидел.
Прямо перед ним на импровизированном экране показалась крупным планом ее комната, такая же запущенная и нежилая, какой он ее запомнил.
Вот от дверей коридора что-то мелькнуло как большая птица. Он не сразу признал в высокой белой фигуре, укутанной в длинную шаль – ее. Не такую молодую, как в «Машеньке», но и не старуху последних дней. Возраст определить было трудно.
Фигура вставала на цыпочки, поднимала руки.
Страстно заламывала их в немой мольбе.
Кого и о чем она просила?
Ему стало не по себе. Это был не страх. Давно прошли времена, когда люди вскакивали со своих мест, видя приближающийся поезд братьев Люмьер.
Странно было видеть ее так близко в ее комнате. И горько было думать, что он мог бы увидеть ее – живую, если б пришел всего месяц назад.
Совсем недавно она служила, – точнее, числилась – в их театре, а он даже не знал о ней, не знал, что она – его любимая Машенька! Да и никто уже не знал. Все забыли.
О чем же она силилась безмолвно сказать?
Что ее мучило?
Он всматривался в ее явно не бытовые жесты, дивился на ее шаль, более напоминающую реквизит… И догадка пришла! Она репетировала что-то! Сама для себя.
Невостребованная в театре на сцене – она сделала сценой эту убогую комнату. Она сама ставила мизансцены, снимала их на пленку, а затем просматривала со стороны, вместо режиссера.
Для чего она это делала? Или для кого?
Он был заинтригован.
Теперь в театре никто не стал бы репетировать просто так, ни на что, не надеясь. Все всё рассчитывают, каждый шаг.
А что же содержат ее записи, ее пакетики для фотографий?
От бедности она не могла покупать себе альбомы и держала снимки так, как их выдавали в фотоателье.
