что и раньше, служащие земства, полиция, которая теперь называлась милиция. Нас просили приехать. Я была в ожидании рождения Ценки, но мы все-таки поехали. Там на устроенную трибуну вскакивали ораторы и говорили зажигательные речи, но были и другие, призывающие к спокойствию до созыва Учредительного Собрания. Помню, как говорил один слепой солдат, пришедший с фронта. Он говорил громким высоким тенором, почти кричал: «Братцы! держите фронт! Вы знаете, какой был голод! Ни кусочка хлеба! Нету там хлеба!» Его слова звучали как вопль! На это слушающие никак не реагировали, а он все кричал: «Не было хлеба! Понимаете – ни кусочка хлеба…» Под конец ему все-таки аплодировали. Всех просили говорить, и все говорили. Я тоже влезла на трибуну и сказала, что как женщина обращаюсь к женщинам: «Матери, жены, сестры, поддержите ваших мужчин. Надо закончить войну до победного конца, иначе – пропала Россия!» Все речи, безразлично какого направления, встречались и провожались аплодисментами. Впечатление было какого-то сумбура. Ехали мы назад подавленные. В этом селе мальчишки провожали нас какими-то выкриками, и взрослые там уже шапок не снимали. Когда-то летом были выборы в Учредительное Собрание. Мы поехали в наше село Всесвятское и голосовали за умеренный список, кажется №1-ый. Потом оказалось, что за наш список было только два голоса – это были наши голоса.
Когда жатва кончилась, рабочие, как всегда, пришли «со снопом». На балконе нашего подъезда мы встречали их. Им подносили (каждому и каждой) чарку водки, они целовали нас и пели песни. По этому поводу Зеленька (гувернантка детей) сказала: «В стране революция, а наша Меменька (так называли меня дети) разыгрывает сцены из Евгения Онегина». Помню, один из крестьян был совершенно пьян, едва держался на ногах. И я видела, что бабы смотрели, улыбаясь: как же я буду его целовать? И я героически его поцеловала.
Помню как-то, вероятно это было в конце июля 17-го года, сижу я в саду в нашей беседке. Рядом со мной спит в колясочке маленькая Ценка. Подходит ко мне наш крестьянин. Я узнаю в нем Антона Ломаку. Это был известный в округе очень ловкий вор. Крал он и в нашем имении, но мало, как будто больше из озорства. Присаживается он на травке передо мной, и мы разговариваем некоторое время о том о сем… И вдруг он говорит: «Я вот хотел вам сказать, как можно заставить молчать собаку, которая ночью во дворе на цепи и лает на вас? Надо схватить цепь и тащить собаку к себе. Она испугается, начнет упираться и сейчас же замолчит совсем, перестанет и лаять и ворчать. Тогда ее нужно притянуть к себе и задушить руками. После того во дворе можно делать свободно все, что захочешь». Я с интересом слушала, а потом спросила: «А для чего ты мне это все рассказываешь?» – «А как же, – сказал он, – времена такие, может вам когда и пригодится»… Я расхохоталась. Представила себе, как это я душу собаку и потом краду что-нибудь во дворе. А между тем этот вор Ломака, по-видимому по своему искренне, желал мне
