хотя, быв вполовину злы, несправедливостью стремились к несправедливости. Если же люди питают злобу всецелую и несправедливость совершенную, то бывают и совершенно бессильны для деятельности. Так вот как дело-то я разумею, а не так, как ты сперва полагал. Наконец остается исследовать, что мы предположили к исследованию впоследствии, то есть лучше ли и счастливее ли живут справедливые в сравнении с несправедливыми. Из сказанного это видно и теперь уже, сколько мне, по крайней мере, кажется; однако исследуем еще обстоятельнее, потому что речь у нас не о каком-либо маловажном предмете, а о том, как надобно жить.
– Исследуй, пожалуй, – сказал он.
– Исследую, – примолвил я. – И вот скажи мне: кажется ли тебе, что есть какое-нибудь дело лошади?
– Кажется.
– Не то ли признал бы ты делом лошади или другой вещи, что совершают либо ею одной, либо ею всего лучше?
– Не понимаю, – сказал он.
– Да вот как: можешь ли ты видеть чем-нибудь, кроме глаз?
– Не могу.
– Ну а слышать чем-нибудь, кроме ушей?
– Нисколько.
– Следовательно, не вправе ли мы назвать это их делом?
– Конечно.
– Но что? Виноградные ветви ты можешь обрезывать и ножом, и ножницами, и многими другими орудиями?
– Как не мочь?
– Однако ж все-таки, думаю, ничем так хорошо не обрежешь, как садовым резцом, который для того и сделан.
– Правда.
– Так не признаем ли это его делом?
– Конечно, признаем.
– Значит, теперь ты легче можешь понять недавний мой вопрос: не то ли есть дело каждой вещи, что совершается либо ею одною, либо ею лучше, чем другими?
– Да, теперь-то я понимаю, и мне кажется, что в этом состоит дело каждой вещи.
– Хорошо, – продолжал я, – но как тебе кажется? У всякого, кому свойственно известное дело, есть ли и добродетель? Возвратимся опять к тому же: у глаз, говорили мы, есть известное дело?
– Есть.
– Стало быть, есть и свойственная им добродетель?
– И добродетель.
– Ну а ушам приписали известное дело?
– Да.
– Следовательно, и добродетель?
– И добродетель.
– Что же касательно всего прочего? Не так же ли?
– Так.
– Постой теперь; глаза могут ли когда-нибудь хорошо делать свое дело, не имея свойственной себе добродетели, но, вместо добродетели, подчиняясь злу?
– Как мочь? – сказал он. – Ведь ты, вероятно, говоришь о слепоте вместо зрения.
– Какая бы то ни была добродетель их, – примолвил я, – теперь ведь не об этом спрашивается, а о том, точно ли глаза хорошо делают свое дело свойственною себе добродетелью, а худо – злом?
– Правда, ты именно об этом говоришь, – примолвил он.
– Так
