стоял старый разобранный «Москвич» дяди Вани, возле которого иногда собиралось мужское население двора, давая свои советы дяде Ване по случаю приобретения добытой где-то детали.
Впрочем, на памяти Николая «Москвич» этот так никогда и никуда со двора не выехал.
Остановившееся от сараев и кустов сирени пространство занимала площадка с натянутыми бельевыми веревками, на которых постоянно сушилось чье-то белье. Это белье стало когда-то предметом конфликта с родителями. Подросшие девчонки стали стесняться развешанных на всеобщее обозрение их трусов, а потом и бюстгальтеров, над которыми насмехались мальчишки.
Девчонкам, конечно, на такие претензии отвечали просто:
– Еще чего?! Рано тебе еще о таких вещах думать!
И тогда одна из девчонок, четырнадцатая Людка, сорвала с веревки белье и демонстративно у всех на глазах выбросила его в стоящий мусорный бак.
После порки и материнских истерик, тема была закрыта навсегда.
… А сейчас двор был пуст и заброшен. И кучи мусора валялись под кустами и возле сараев лежали их сгнившие оторванные доски.
Посреди двора в разнобой были припаркованы несколько потрепанных автомобилей. Эпоха дяди Вани с его так и не собранным «Москвичом» кончилась.
За тридцать прошедших после школы лет разъехались все обитатели этого двора или умерли. Об этом Николай постепенно узнавал из писем и телефонных звонков друзей, какое-то время еще живших в доме их детства.
Но уехали и они. И связь с прошлым оборвалась. Но это с его прошлым.
А двор жил. Уже незнакомой Николаю чужой жизнью. Жили здесь теперь в основном мигранты. Узбеки, таджики и еще какие-то люди с гортанной речью, со своими обычаями, своим детством, своей старостью.
Но и это заведомо была не их жизнь. Свою жизнь они оставили в своих дворах.
И двор для них был чужой и для двора они были чужими.
И так долго ожидаемое для Николая свидание кончилось.
Сменилась эпоха. И он жил уже не в своей…
ЖИЗНЬ ПОСЛЕ ЖИЗНИ
Бесконечно и безнадежно тянется осенняя ночь. Стекает струйками мелкого дождя по окнам, листья, сорванные порывами ветра, прилипают к стеклам, где-то там, за забором больницы мерно стучит на стыках проезжающий грузовой поезд, тусклым светом прорываются сквозь дождь редкие фары машин.
Я, дежурный врач городской нейрохирургической клиники, лежу на медицинской кушетке процедурного кабинета. На столике часы равнодушно отсчитывают оставшееся до утра время, и лишь осторожное шуршание ночной медсестры напоминает, что здесь есть жизнь.
Жизни здесь нет. Она или была, а сейчас уже в прошлом для одних пациентов, или может быть, еще будет, для других.
Вместе с ними надеюсь и я, иначе для чего я здесь!
А сейчас жизни нет и каждый день, вот уже почти десять лет, я, молодой еще, здоровый мужчина, прихожу в этот дом скорби, с безысходно сломанными судьбами, и отчаянной борьбой за жизнь.
Уйду я отсюда! Страшно провести здесь всю жизнь! А они останутся.
НИКОЛАЙ.
