если исследователь национальной идентичности задастся вопросом о закономерностях (как же старомодно теперь звучит это выражение!) процесса нацие-строительства или сформулирует дилемму компаративного анализа, ему потребуются несколько иные техники изучения и более масштабный взгляд на проблему. Изучая, например, историю парламентской унии 1707 г., включая ее политическую, социальную, интеллектуальную стороны, мне пришлось столкнуться с целым рядом практик и техник – тех, что отражали представления о нации и идентичности. Вместе с тем, за пределами того исследования остались другие, подчас более традиционные, а иногда – совершенно современные представления о своих и чужих, о дозволенном и запрещенном рамками националистического дискурса, о представлениях, связанных с прошлым и будущим. Изучение таких проблем требует постановки иных вопросов.
Работая над историей Шотландии в Новое время, я все время испытывал искушение писать не одну, а несколько историй, которые соответствовали бы шотландскому прошлому, столь разнообразному в своих проявлениях. В самом деле, история европейского Нового времени являет собой общую тенденцию к унификации, преодолению границ и обособлений. И в этом смысле шотландское прошлое представляет противоположность, поскольку некоторые границы, которые пролегли между разными его частями, лишь усиливались в период XVI–XIX столетий, тогда как другие – стирались.
Среди границ, занимающих историков, пожалуй, самыми важными являются хронологические. Хотя проблема перехода от Средневековья к Новому времени не раз дискутировалась в самых разных контекстах, даже сегодня с трудом можно говорить об общем консенсусе. Думается, что этот спор является лучшим подтверждением множественности стратегий перехода от одной эпохи к другой. Полагая основной характеристикой Нового времени рыночный способ производства и распределения материальных благ, историк, конечно же, станет искать корни новой эры в условиях промышленной революции, созревших в Шотландии к середине XVIII столетия. Другой исследователь, считающий базовыми чертами модерности народное представительство и его институты, столь же справедливо, как и его коллега, заявит, что революционные потрясения середины XVII в. вкупе с идеями, выдвигавшимися передовыми мыслителями, привели к формированию либеральных начал в обществе. Наконец историк повседневности, скептически относящийся к «истории сверху», столь же аргументированно обоснует идею о том, что изменения в образе жизни и повседневных практиках произошли лишь в XIX столетии, и поэтому вплоть до этого времени модерная Европа была лишь неким идеалом, не достижимым для многих.
Такие объяснения, вероятно, являются справедливыми для большинства европейских регионов, на протяжении XVI–XIX вв. переживших потрясающие изменения всех сфер жизни. Но только не для Шотландии. Здесь могущество горских вождей на протяжении столетий определяло и материальные взаимоотношения, и практики повседневной жизни,
