и бесконечной.
Сколько раз она писала в этом саду, стоя у мольберта – предельно освобожденная от обременительных одежд. А он никак не мог сосредоточиться над очередной монографией, сидя в своей мансарде, не в силах отвести взгляда от этой бесстыдницы. Он не подозревал, что художникам нужна свобода тела. Вообще ему за его богатую разными событиями жизнь не доводилось наблюдать так близко художника за работой. Тем более художницу. И тем более такую свободолюбивую. В Европе, да и в обеих Америках, на улицах крупных городов всегда стояли и сидели у мольбертов художники. Он воспринимал их скорее как часть городского пейзажа, чем как конкретных живых творцов прекрасного.
С этой все было не так. Она работала одна, у него в саду. То, что она делала, всегда было непохоже на то, что он привык считать красотой. К тому же она совсем не пользовалась кистями и писала, как она называла свою работу, специальным ножиком, от одного названия которого у него холодело под ложечкой. Не сразу выучив неведомое слово – это он-то, знаток почти всех европейских языков – он с каким-то даже сладострастием вворачивал его всякий раз, когда речь заходила о ней.
– Ну, что Ирина Яковлевна? За мастихин? Почему сегодня не захватили свой этюдник? Вижу-вижу: уже чешутся руки очередную селедку изобразить на пленэре? Не думайте: пленэр я и до вас знал – все-таки об импрессионистах наслышан и в Кэ-д-Орсэ не один раз побывал… Чуете, какая культурная основа… Перед вами не просто вояка или, скажем, академик, а культурный представитель трудовой интеллигенции…
– Кстати, почему бы нам с вами не поработать? – оживилась художница.
– Да ну, тоже выбрали натуру… Вы кого помоложе рисуйте или, там, свои натюрморты… это интересно и для музеев и для истории, – брюзгливо заворчал он, пытаясь скрыть охватившее его смущение, о котором он давным-давно позабыл.
– Послушайте, именно для истории и следует писать вас – в мундире и при всех регалиях… Вы же обладатель уникальных наград… Давайте в следующий приезд здесь под яблонями и напишем ваш парадный портрет. Да, да, я знаю, чего вы боитесь – моего блудливого мастихина. Всегда-то он вносит в мои работы отсебятину, а уж портреты вообще редко когда ублажают натуру. Но вы же эстет, вы выше обывательского взгляда на искусство. Да к тому же вы – Герой! Вам ли бояться моего мастихина! А? Рискнете?
– Ну-ну, не так темпераментно… Надо обдумать… как-нибудь потом, может, я буду лучше выглядеть…
Он давно чувствовал себя неважно, но не считал нужным осведомлять об этом друзей и знакомых. Ему хотелось видеть себя тем молодым лейтенантом, каким он появился в Москве после войны. Вот тогда бы его написать… Это бы стоило сохранять для потомства… А сейчас – что уж там… Тем более, ее лукавый мастихин не делал снисхождения никому.
В возникшей паузе стали слышны птичьи голоса, стук по железу – недалеко чинили крышу; где-то вдали лихорадочно бухали по
