вместо профессора Пенькова. По приезде на дачу его представили человеку в пенсне как профессора Пенькова. Берия был похож на свой портрет, хотя оказался более грузным и дебелым. Александр Анатольевич особого облегчения не испытал от того, что несмотря на гневную реакцию Берии, вроде бы ничего страшного для него не произошло. Для чего они его здесь держат в этой забытой всеми комнате и почему не отпускают на все четыре стороны? Весьма и весьма странно. Журналы не читались, а больше делать было нечего. Правда, висело и тихо работало радио, но ничего необычного оно не сообщало. Ни о каких чрезвычайных ситуациях не было информации в новостях.
Конечно, дома никто не ждет. Слава Богу, нет такого человека, который бы сейчас мучался вопросом, куда пропал муж, отец, сын, близкий друг? А может, и наоборот, чье-то беспокойство, как ни странно, воспринималось бы какой-нибудь искусственно подавляемой эгоистической частью души как нечто даже приятное, возбуждающее, возвращающее от стабильной повседневности к какому-то уже забытому и хрупкому периоду жизни, когда всевозможные жизненные неприятности, проблемы в отношениях, страсти, волнения и даже временные разрывы, не вредили, а наоборот, укрепляли любовь и дружбу, – в разумных пределах, конечно. В его-то жизни все было чаще всего наоборот, – но он стряхнул тут же эти воспоминания прочь.
Алмазову стало вдруг как-то жалко самого себя, своего одиночества, неведения и невозможности что-либо предпринять. Он вспомнил последние годы своей жизни. Что еще, кроме работы? Да, была одна женщина. Но это так… После войны легко было ошибиться, необдуманно попасть в сети брачных отношений по иным, чем в довоенное время законам. Усталость, резкий переход от ожидания смерти к ощущению счастья, опьянение от всех забытых и заново даруемых жизнью эмоций мирного времени, несравнимых, казалось бы, по силе своей и мощи с теми прежними, – все это было и с Александром Анатольевичем в первые мирные дни сорок пятого года. Да и весна, опять же… Кому она только не захмелила тогда голову! Но жизнь все расставляет на прежние места. Отрезвление рано или поздно наступает, и хмель, пройдя по всем порам души и тела, теряет свою силу. Так, вскоре начисто забыв эту ложную послевоенную страсть, душа Алмазова вернулась в прежнее довоенное состояние. Всплывало чаще первое, иное чувство, давно утраченное и как-то умышленно забытое. Но Алмазов уже не был юношей: он стал осторожным и даже расчетливым, избегая новых жизненных ошибок и ненужных страстей. Он подавлял в себе и эти ненужные, мучительные воспоминания.
Кто-то тихо постучал в дверь.
Хрущев был знаком с Пеньковым, хотя знакомство это было шапошным. Никита Сергеевич пару лет назад приезжал в клинику и лично благодарил профессора за удачную операцию, произведенную родственнику его супруги, приехавшему лечиться в Москву из далекой украинской деревеньки Лихачивки по поводу обнаруженной у него доброкачественной опухоли мозга. И это, в основном, все. Сделав, однако, вид, что знает Пенькова гораздо лучше, Хрущев ловко подскочил к вошедшему и остолбеневшему
