двигает рукой в воздухе. Нет бинокля. Вот кресло, вот столик и открывашка, лампочка под потолком, полосатый (ну любит Рони полоски!) навес. Нет бинокля. И Рони забыл про пиво и про то, что устал и сгорел. Он бегает по квартире, двигает шкафы и тумбы, поднимает матрасы. Он смотрит в холодильнике, в ванной, в мусорном ведре. И на шкафах, и в коробках, даже под ковриками. Он кричит с балкона, испуганный, охрипший и мокрый:
– Эй, Роза! Я не оставил у тебя свой бинокль?
– Чего?
– Бинокль!
– Ты, Рони, деменцию, что ли, заимел? То тапочки, то бинокль…
И потом он писал объявление в газету: «Пропал бинокль». И писал заявление в полицию: «Пропал бинокль», и ходил по улице, невзначай заглядывал под скамейки, и звонил всем знакомым и между прочим спрашивал: «А не видел ты мой бинокль?».
И конечно, он мог бы пойти в торговый центр и купить новый, но почему‐то знал, что не сможет. Словно все бинокли, что были в мире, – исчезли, словно никто о них больше не помнит, будто бы их и не было. Будто никогда не было кошки Беаты, похожей на шапку, и никогда не было тапочек, и вроде все это мелочи, ничего страшного, но в Рони, внутри, где‐то между легкими и желудком, ноет, как старая, расковырянная болячка, чесотка или аллергия, и чем дальше, тем шире она становится, тем мучительнее зудит. И Рони уже не может спать, не чувствует вкус еды. Он уговаривает себя, что, в общем‐то, все хорошо: вот кресло, табак, газеты, жизнь‐то, вообще, хорошая, хорошая, хорошая, хорошая жизнь!
Утренний поезд плаксиво вздрогнул, дернулся и ползет, (банально) как гусеница. Он волочит нагретый живот по рельсам, шипит болезненно на станциях, а на опаздывающих пассажиров гаркает гудком. Рони следит, как мелькают одно за другим деревья, следит за билетами: добрый день. Ваш билет. Проходите. И только к концу смены он замечает, что в поезде не хватает вагона.
– А где вагон? – спрашивает у машиниста.
– Какой вагон? Ах этот? Не знаю. Утром уже так и было. Ты не заметил?
А вечером с улицы Рони куда‐то исчез фонарь.
– Под снос пустили. Ты что, не видел? – Роза выгнула брови.
Рони бродит по городу и на каждом метре замечает новую пустоту. Здесь был фонтан. А здесь росла слива. Под ней вечерами играли в шахматы. Ни сливы, ни шахматного стола. И каждый раз ему отвечают что‐то тоскливое, вроде: «Ах это? Не знаю, делось куда‐то. А что?».
Он страшно боится ночи. Сколько может, всматривается в телевизор (газеты исчезли еще утром). Рука гладит нагрудный карман в поисках портсигара, но и карман не находит. Что будет, если я исчезну, думает Рони, что будет, если исчезнет моя нога или ухо? А если глаз?
Он проводит пальцами по своим векам, по носу и подбородку, по щетинистой лысине. Он заставляет себя досидеть до утра, но на глаза надвигаются стены, мутнеет дерганое пятно телевизора. Он выходит на балкон и по привычке тянет руку к крючку. Нет бинокля. Он смотрит на улицу через сложенные
