же по-прежнему оставался патрицием. Жизнь, посвящённая накопительству? Он тихо вздыхал, морщась, словно от зубной боли. Любовь? Арман сжимал зубы ещё сильнее.
Когда ему исполнилось восемнадцать, отец заверил его, что они сумеют оплатить его обучение в Парижском университете, закрытом Чудовищем, но вновь открытом Наполеоном. Он согласился и, поступив туда, неожиданно обнаружил блестящие способности. Огромное серое здание в самом сердце Латинского квартала, выпускники которого веками составляли цвет французской образованности, стало для него родиной духа. Книги, старинные фолианты университетской библиотеки, огромные инкунабулы с пергаментными страницами, пахнущие затхлой замшей и немного – мёдом и плесенью, зачаровывали его. Он не чувствовал голода и зова плоти, погружаясь в таинство чуждых букв, разбирая полустёртые знаки на ветхих страницах. Здесь он обретал себя, расслаблялся, не чувствуя своей ущербности.
Вскоре Клермон обратил на себя внимание профессора Жофрейля де Фонтейна, кумира студентов, который отметил в Армане недюжинные дарования, невероятную усидчивость и почти монашескую серьёзность. Сблизившись со своим питомцем, обнаружил и роднящее их сходство судеб. Во время революции многих профессоров Сорбонны гильотинировали. По мнению Марата и Робеспьера, учёность вела к неравенству. Отец Фонтейна, профессор Сорбонны, погиб во время террора, семья была разорена.
Фонтейн смог добиться для Армана персональной стипендии, что вызвало у студента слезы благодарности. Сам профессор был одинок, и в ученике хотел найти если не сына, то наследника своей кафедры и, хотя до панибратских отношений никогда не снисходил, они порой болтали как приятели.
Однажды профессор поинтересовался у Армана, как тот решает проблемы плотских тягот? Имеет ли подружку? Клермон некоторое время молчал, потом заметил, что подружка ему не по карману. Он не лгал, но правда была несколько сложнее. Почти непреодолимая робость перед женщиной всегда мешала ему. Однажды Файоль затащил его в известный парижский квартал, где услуги жриц любви стоили мизерно мало, но его первый опыт закончился ничем. Он чувствовал необъяснимый ужас. Клермон рассказал это учителю. «Мне казалось, что я кощунствую или, точнее сказать, просто пытаюсь сотворить мерзость».
– Это пограничное состояние для людей… – тихо заметил Фонтейн, – вы – не от мира сего, мой мальчик.
Клермон не знал, что на это ответить. Книги поглощали его время и мысли, сердце же словно окаменело. Он не мог опуститься до плебейского ничтожества помыслов и поступков, обнаружил в душе ревностный стоицизм и христианское смирение, готовность перенести всё, но – зачем? Однако пересилить похоть ему помог не стоицизм натуры и не омерзение от блудных притонов. Толстая шлюха, подружка Файоля, тогда, посмеиваясь, спросила его, не хочет ли он сам, – ведь внешне-то совсем недурён – стать «юным другом» одного финансового воротилы? Тут напрягаться не придётся, деловито заметила она, и он сможет сменить
