меня пространство, которое помнилось мне с трудом.
Картинка, которую видели мои глаза, перевернулась, и я перевернулся вместе с ней. Сквозь прорез моего тихого сознания прорывалась людская суматоха, и через секунду меня одолел беспощадный гул, от которого сразу же заломило в ушах.
Я поднялся с холодного пола. Вокруг меня столпилась людская плоть. Я не взглянул ни в одно лицо, не откликнулся ни на одно слово, что одно за другим кашицей размякало в моей голове и прилипало к мозгу. Я не был уверен, что слышал людей наяву, что они очередные бредни моего воспаленного сознания.
Понимая всю шаткость и хрупкость своего самочувствия, я сделался ещё больше недоверчив, чем обычно, а потому – просто пошел вперед не глядя. И пока я шел, меня атаковал мой разум, мой же собственный мозг, который в последнее время сделался для меня чужим.
Я знаю, знаю, что он хочет раздавить меня как жалкое ничего не стоящее насекомое, но я противлюсь, изо всех сил держась на плаву. Он хочет убить меня и покушается на мое здравомыслие. Как ещё можно объяснить эти дурные и всплывающие против меня мысли?
Что-то есть во мне невольное, не принадлежащее мне, что заставляет напрячься, сжаться и раздирать стенки плоти внутри себя безмолвным криком.
День ото дня меня сокрушает одна единственная мысль, ужасная, скверная мысль, отделяющая меня от этого мира: если я в конце концов умру и мое страдание не приведет меня ни к чему иному, кроме как к смерти, то зачем мне это все нужно?
Я понимал, что размышлял подобным образом из-за того, что в жизни моей не было никакого замечательного смысла, который смог бы меня спокойно приковать к одному месту и заставить забыть о смерти. Я не видел смысла в том, чтобы жить и боялся жить, но при этом нестерпимо сильно боялся умереть; настолько сильно, что эта боязнь перетекала в некую форму помешательства и озабоченности.
Неужели человек и вправду не способен существовать без иллюзий, преграждающих ему несправедливость и абсурдность бытия? Неужели обязательно нужно привязаться к другому человеку, чтобы он сделал жизнь более привлекательной и осмысленной, так сказать, осветил наружный мир, вытолкнув из внутреннего, который временами становился невыносимым в своей постоянности?
Я чувствовал, что стал слишком зациклен на самом себе. Мне хотелось отведать чужую боль, чтобы болеть вместе с кем-то, а не одному, а что самое главное – болеть не от самого себя, а от другого человека.
Долгое время эта мысль даровала мне успокоение, она принимала форму поддерживающей мне жизнь константы.
Сейчас же мне нужно было уйти, но нестерпимо сильно хотелось убежать. Убежать от чужих глаз, чужих тел, опрокинуться на мягкую постель и закрыть глаза, чтобы никого не слышать и не видеть и чтобы меня не слышали и не видели. Я шёл быстрым шагом, ненароком сталкиваясь с какими-то телами, а в следующее мгновение находился за пределами внешнего мира.
Я просто чувствую, представляю, как беру её руку в свои ладони, подношу её к своим губам и нежно целую, шепча, что всё обязательно будет хорошо. Нагло вру, потому что не будет. Хорошо не будет, но когда я целую ее руки, мою душу заполняет глупая надежда.
Глупое, такое глупое и обманчивое чувство, верить в которое я себе запрещаю.
Однако фатально.
Люди любят говорить, что надежда умирает последней, но они совершенно забывают о том, что вслед за ней умирают и они. Пока жива надежда – жив и я, а это значит, что проживу я недолго. Но её руки остаются мягкими и тёплыми в моих, а поэтому всё остальное не важно. Я просто хочу продолжать нежно целовать её руки, держать их, ласкать их, а в особенности хочу опустить в них своё тело, закрыть глаза и забыть обо всём.
Вот, что важно и будет важным, пока мы живы. Но хорошо не будет.
Было душно. Было до ужаса душно. Отовсюду пахло развратом и людским безрассудством, а гул не стихал. Вывалившись наружу, я невольно содрогнулся от холода и вдохнул свежий октябрьский воздух. Однако не успел я толком опомниться, как моё уединение прервал женский голос:
– И снова ты.
Я оборачиваюсь и вижу как она – моё наваждение и моя фантасмагория – аккуратно стряхивает пепел со своей сигареты. В голове внезапно опустело: пропали все мысли, а тело парализовало от ужаса.
Виктория выглядела бледной, её кожа казалось безупречно чистой, не содержащей в себе ни единого изъяна. Она походила на античную скульптуру, но вовсе не казалась безжизненной. Каждое её движение – плавное и легкое, как морская волна, в которой хотелось захлебнуться, а в её голубых глазах отражался притягивающий к себе, не имеющий пределов океан. Живой и бескрайний, заглушающий движением своего таинственного существования окружающий шум.
– Не поделишься сигаретой? – притворно бесстрастно спросил я, но мой голос все равно дрогнул на последнем слове.
По
